В царстве глины и огня
Шрифт:
— Что раньше было, Ульяна Герасимовна, про то я не говорю: то было, прошло да и быльемъ поросло, а вдь это оказывается въ день Перваго Спаса? въ Спасовъ день, посл того, когда я уже къ ней посватался и она общалась мн прикончить съ Леонтьемъ, наплевать на него, мерзавца. Правда! Правда! Стало быть, это правда! прошепталъ Глбъ Кириловичъ, скрипнувъ зубами, и схватился за голову.
Ульяна его утшала:
— Ты, Глбъ Кирилычъ, успокойся, не сердись на Дуньку. Разумется, она глупа и неосторожна, но все таки теперь ей надо чести приписать — теперь она давно ужъ съ нимъ никакихъ разговоровъ
Глбъ Кириловичъ не унимался.
— Оставь, Ульяна Герасимовна! Не разсказывай! Съ меня довольно и того, что она въ день Перваго Спаса съ нимъ въ трактир путалась. Вдь это, это… шепталъ Глбъ Кириловичъ и не находилъ словъ, чтобы докончить. — Выпьемъ, Ульянушка! Выпьемъ съ горя! Хочу пьянымъ напиться. Пьяному лучше жить, у него совсть короче!.. воскликнулъ онъ, ударяя Ульяну по плечу. — Сейчасъ я пошлю за виномъ.
— Да что ты! Полно… Брось… Вишь, что выдумалъ… Оставь… отговаривала его Ульяна.
— Не могу я иначе…
— Пренебреги. Вдь ты зналъ, какую берешь. А вотъ уйдетъ Леонтій въ деревню, и уже тогда ничего этого не будетъ. Тогда ты и безпокоиться перестанешь.
— Не перестану, Ульянушка! Не могу я… Силъ моихъ нтъ. Иванъ! Сходи сейчасъ за виномъ!.. крикнулъ онъ подручному, вынимая изъ кармана рублевку. — Принеси бутылку водки, колбасы и пару пива. Мн гостью угостить надо.
Явились водка и пиво. Ульяна пила съ Глбомъ Кириловичемъ и всми силами старалась его успокоить, но онъ не успокаивался.
Ульяна ушла съ камеръ уже часу въ одиннадцатомъ вечера. Непривычный къ вину, Глбъ Кириловичъ былъ уже совсмъ пьянъ. Прощаясь съ Ульяной, онъ ударялъ себя въ грудь и шепталъ:
— Мн довольно… Теперь мн совсмъ довольно! Теперь я все узналъ.
По уход Ульяны, его совсмъ развезло. Онъ слъ на обрубокъ дерева, потомъ свалился съ него и заснулъ на песк, насыпанномъ на камерахъ. Подручный, знавшій Глба Кириловича за непьющаго человка, просто диву дался, видя его въ такомъ вид.
Глбъ Кириловичъ проснулся уже подъ утро. Всходило солнце и сквозь щели шатра причудливо играло на песк на камерахъ. Онъ быстро вскочилъ на ноги, но его такъ и шатнуло въ сторону. Голова его была тяжела и страшно болла.
XXXI
А по уход Глба Кириловича въ субботу вечеромъ отъ конторы, гд онъ вручилъ Леонтію девять рублей съ полтиной, вотъ что происходило.
Пославъ въ догонку уходившему Глбу Кириловичу нсколько насмшекъ, сопровождаемыхъ громкимъ хохотомъ, поддерживаемымъ Мухоморомъ и Матрешкой, Леонтій сказалъ имъ:
— Только ужъ то, что нельзя мн жениться на Дуньк и съ собой ее взять, потому старики мои подомъ съдятъ ее въ деревн, зачмъ не нашу деревенскую, а съ воли взялъ, а то ни за какіе пряники и коврижки не уступилъ-бы я ее обжигал. Двка первый сортъ.
— Да не съли-бы. Она сама зубаста, отвчала Матрешка.
— Зубаста, да не на моихъ стариковъ. Супротивъ тхъ не выстоитъ, коли жрать начнутъ. Вдь ни днемъ, ни ночью покою не дадутъ, ни въ будни, ни въ праздникъ. Да старики-то стариками, а еще братъ женатый напустится, да невстка. Братъ-то жену и изъ своихъ деревенскихъ взялъ, да только приданаго было мало, такъ тоже, охъ, какъ жрали! А Дунька — чужая, да и совсмъ безъ приданаго. Ну, да ужъ на нтъ и суда нтъ. Пущай беретъ ее обжигало.
— Не ужиться ей съ нимъ, замтила Матрешка. — Она вертушка да хохотушка, а онъ серьезнаго изъ себя доказываетъ и все хочетъ на степенный манеръ. Сбжитъ она отъ него.
— Да какъ сбжать-тo, милая, ежели мужъ паспорта не дастъ, сказалъ Мухоморъ.
— Ну, будутъ жить, какъ кошка съ собакой.
— А это другой фасонъ. Да ничего, утрамбуется. Онъ ее вареньемъ да пряниками закормитъ.
— Не больно-то она любитъ варенья. Ей горькаго до слезъ подавай. Вотъ на пиво, такъ ой-ой какъ пронзительна! Ядъ сущій. А обжигало самъ непьющій и ее соблюдать хочетъ, разсуждалъ Леонтій, но Мухоморъ сейчасъ-же его перебилъ:
— Однако ты подругу-то продалъ, такъ угощеніе съ тебя. Веди меня и Матрешку въ трактиръ.
— Да, да… Вдь полтину на пив проугощать хотлъ, поддакнула Матрешка.
— Сдлайте одолженіе. За этимъ не постоимъ, отвчалъ Леонтій и повелъ Мухомора и Матрешку на деревню въ трактиръ.
Трактиръ былъ грязный, съ ободранными стнами, съ засиженными мухами растрескавшимися стеклами въ полусгнившихъ рамахъ. Стеклянная входная дверь не имла двухъ стеколъ въ переплет и вмсто нихъ была вставлена синяя сахарная бумага. Трактиръ находился при постояломъ двор и въ немъ продавали водку распивочно и на выносъ. Въ глубин противъ входа стояла стойка, а за ней помщался буфетчикъ въ красной кумачевой рубах и жилетк съ бронзовыми пуговками. Тутъ-же, около него, топтался подручный мальчишка въ передник. Нсколько пьяныхъ рабочихъ стояли передъ стойкой и требовали себ «стаканчики». За столикомъ помщалась совсмъ уже пьяная Варвара и доканчивала «сороковку». Было душно, накурено махоркой. Изъ другой комнаты доносилась пьяная псня и звуки гармоніи.
— Антипычу! кивнулъ Леонтій буфетчику, вводя Матрешку и Мухомора въ трактиръ. — Разсчетъ получилъ и въ деревню, братъ, ду.
— Доброе дло. Чмъ потчиваться будешь? спросилъ буфетчикъ.
— Да давай дв пары пива покуда, а тамъ видно будетъ.
Компанія услась за столикомъ. Къ Леонтію подскочилъ оборванный мужикъ безъ шапки и въ такой рубах, что въ дырья ея сквозило тло. Онъ былъ босой и держалъ въ рукахъ старые валеные сапоги.
— Купи, братанъ, валенки. Смерть похмелиться хочется, а денегъ нтъ. Купи, теб въ деревн топтать ихъ будетъ отлично, бормоталъ онъ, суя Леонтію валеные сапоги.
— Ну, тя въ болото! отмахнулся Леонтій.?
— Да вдь дешево отдамъ. Дай на три стаканчика и володй добромъ.
— Толкнись къ Антипычу. Чего ты ко мн-то лзешь?
— Да не беретъ. «Не имю, говоритъ, собственной правы».
— Ну, ужъ значитъ, хороши-же и валенки, коли не беретъ.
— Боится, видно… Недавно тутъ была у него исторія. Краденое принялъ, шепнулъ мужикъ.
— Ну, вотъ… Толкуй… Краденыхъ отца съ матерью приметъ, ежели стоющіе. Нестоющіе валенки твои — вотъ и не принимаетъ.