В царстве глины и огня
Шрифт:
— Не видали вы въ лсу Дуни и Матрены? спросилъ ихъ Глбъ Кириловичъ.
— Дуньки и Матрешки? Нтъ, не видали, отвчалъ одинъ изъ мальчиковъ.
— Дуньки и Матрешки не видали, а Леонтій тамъ шляется съ гармоніей, прибавилъ другой мальчишка.
При этихъ послднихъ словахъ Глбъ Кириловичъ вспыхнулъ и на лбу его выступилъ обильный потъ.
«Тутъ! Тутъ! И этотъ мерзавецъ тутъ!» воскликнулъ онъ мысленно, сжалъ кулаки, стиснулъ зубы и быстро зашагалъ впередъ.
XXXIII
Леонтій, Мухоморъ и
— Вдь ужъ въ послдній разъ, вдь ужъ это на послдяхъ, а тамъ уду въ деревню, такъ, можетъ быть, и вовкъ не придется съ ней увидться, говорилъ Леонтій и прибавлялъ:- Похлопочи, Maтреша, за подаркомъ теб я не постою. Хорошій платокъ въ понедльникъ преподнесу. Хотлъ отвезти невстк въ подарокъ — ну, теб онъ будетъ.
— Насчетъ подарка оставь. Что я за сводница такая!.. Ежели что сдлаю, то такъ, даромъ, за милую душу сдлаю, отвчала Матрешка.
— Да ужъ сдлаетъ, сдлаетъ, сказалъ за нее Мухоморъ. — Не сметъ она не сдлать, коли мой приказъ есть. Слышишь, Матрешка: мой приказъ!
И онъ стукнулъ кулакомъ по столу.
— А вотъ будешь много командовать, такъ нарочно не сдлаю.
— А выволочку?.. Хочешь выволочку?
— Ну, ну, ну… Руки не распространяй. Не крпостная я теб досталась.
— Нтъ. Мухоморъ, ужъ ты оставь, остановилъ Мухомора Леонтій. — Зачмъ насильничать? Я честь честью прошу у Матрешеньки и даже земно кланяюсь.
Леонтій всталъ и поклонился въ поясъ, тронувъ рукой до пола.
— За милую душу сдлаю, а съ подкупомъ или изъ-за побой — ничего не сдлаю. Только ужъ ты, пожалуйста, обжигал меня не выдавай.
— Гробъ… могила!.. стукнулъ себя въ грудь Леонтій и спросилъ:- Такъ когда-же, Матрешенька?
Матрешка сообразила и дала отвтъ:
— Завтра утречкомъ я пойду съ ней за грибами въ Вавиловскій лсъ. Приходи туда. А на задахъ около завода теб съ ней встртиться будетъ не ладно. Мало-ли тамъ всякаго заводскаго народа шляется. Теперь ужъ вс знаютъ, что обжигало ее обзаконить хочетъ. Увидятъ — и разскажутъ ему.
— Такъ какъ-же я васъ въ лсу-то встрчу? Вдь лсъ-отъ великъ.
— А я буду псни пть и голосъ о себ подавать, а ты захвати гармонію и нтъ-нтъ, да и поиграй на гармоніи. Найдешь насъ, сыщемся. Поищи, какъ хлба ищутъ, — и найдешь.
На заводъ они пришли уже поздно и были изрядно пьяны. Матрешка шла обнявшись съ Мухоморомъ и голосила псню; Леонтій подыгрывалъ на гармоніи. Когда Матрешка вошла въ казарму, тамъ уже вс спали. Спала и Дунька. Матрешкина койка приходилась рядомъ съ Дунькиной. Добравшись до своей койки, Матрешка залзла на нее, растянулась и стала было будить Дуньку, чтобы начать съ ней разговоръ о Леонтіи, но какъ ни расталкивала она Дуньку, Дунька только мычала и отмахивалась, а просыпаться не просыпалась. Матрешка не добилась толку и заснула.
Утромъ въ воскресенье въ казарм зашумли ране обыкновеннаго. Рабочіе, получившіе съ вечера разсчетъ и сбиравшіеся узжать съ завода, проснулись совсмъ спозаранку и потащили изъ казармы мшки и свой скарбъ. Сдлалось шумно, раздавались крики, ругань и остальнымъ рабочимъ спать было тоже невозможно. Проснулись и встали и Дунька съ Матрешкой.
— Ужасти, двушка, какъ сегодня у меня башка трещитъ, жаловалась Матрешка Дуньк. — Вчера Леонтій повелъ Мухомора и меня угощать на прощанье, и просто уйму пива въ трактир выпили. Я ужъ такъ жалла, такъ жалла, что тебя съ нами не было.
— Да ты въ ум? Пойду я теперь въ трактиръ съ Леонтіемъ! Отъ человка только что откупилась и вдругъ угощаться съ нимъ пойду! отвчала Дунька.
— Откупилась оттого, чтобы онъ оставилъ тебя и ухалъ. Онъ и узжаетъ, завтра узжаетъ, а проститься-то съ нимъ все-таки слдуетъ. Въ трактир-то и простилась-бы. Вдь не врагъ онъ теб былъ, а другъ милый, такъ надо расходиться честь-честью, длала подходъ Матрешка — Онъ вонъ вчера только о теб и разговаривалъ въ трактир. «Ни въ жизнь-бы, говоритъ, я ее не оставилъ». Тебя, то-есть. «Я, говоритъ, и самъ-бы ее обзаконилъ, да невозможно мн ее къ себ въ деревню везти, потому, говоритъ, старики мои подомъ ее съдятъ, потому что она чужая, а не изъ нашей деревни». Говоритъ, а у самого слезы.
— Ну, что онъ вретъ. Кабы любилъ и жаллъ до слезъ, то могъ-бы, женившись на мн, и не везти меня въ деревню. Похали бы въ Питеръ да и пробились-бы тамъ зиму на поденной работ, а на весну опять сюда на заводъ. Вретъ онъ, сказала Дунька.
— Ей-ей, плакалъ. Такъ вотъ слезы и лились.
— Съ пьяныхъ глазъ.
— Что у трезваго на ум, то у пьянаго на язык, такъ и слезы. Трезвый-то постыдился-бы, не заплакалъ, а тутъ такъ и заливался. И что, говоритъ, мн горько, такъ это то, что я долженъ ухать, не попрощавшись съ ней… и сочтеть она, говоритъ, меня за свинью безчувственную.
Дуныка вспыхнула и отвчала:
— Да и сочла уже.
— А вотъ на поврку-то онъ выходитъ не свинья, а самый чувствительный человкъ. «Пуще, говоритъ, всего у меня сердце болитъ, что этотъ обжигало черезъ свой нравъ вкъ ея загубитъ». Это твой, то есть. Вотъ что онъ говоритъ. Нтъ, онъ страсть какъ о теб убивается. Мн что Леонтій? Мн онъ ни кумъ, ни братъ, ни сватъ; теб онъ ближе, потому цлое лто душа въ душу вы жили и миловались, а я все-таки скажу: очень чувствительный человкъ и большая у него скоропалительность къ теб.
— Было да прошло, отвчала отрывисто Дунька.
— Ну, не скажи, лукаво улыбнулась Матрешка. — Кабы все прошло, то не улещивалъ-бы онъ меня всякими словами улещливыми, не умолялъ-бы всми святыми, чтобы уговорила тебя выдти къ нему въ лсъ проститься. «Я, говоритъ только-бы ей поклонился земно, сказалъ-бы, чтобы она не поминала меня лихомъ, — съ меня и довольно. Тогда-бы я и ухалъ съ чистымъ сердцемъ».
— Многаго хочетъ.
— Я все-таки общала замолвить теб о немъ словечко — и вотъ говорю, продолжала Матрешка.