В час дня, Ваше превосходительство
Шрифт:
— Это твое дело! Мне и моих двух комнат досыта хватает. Теперь не до балов. Если тебе на верхотуру карабкаться не надоело — валяй, лазай! Жену бы пожалел — в чем душа держится…
— Я посоветуюсь…
— Смотри не затягивай! А то я сама передумаю. Будешь потом просить. Москва слезам не верит, особенно буржуйским!
Пухов поднимался медленно, не хотел входить в квартиру, тяжело дыша. Лидию Николаевну больше всего, чуть ли не с первых дней совместной жизни, беспокоило сердце мужа — основания у нее для этого были: отец Пухова скончался скоропостижно, сорока девяти лет,
Пухов поднялся на четвертый этаж, когда снизу опять раздался голос Денежкиной:
— Дежуришь сегодня!
— Где?
— Как это — где? На собрания жильцов надо ходить, гражданин профессор, тогда будешь все знать. Дежурим по охране домов от бандитов. Начало с темноты, конец в шесть утра. Да ты не ленись, спустись и распишись!
Подала общую тетрадь с привязанным к ней суровой ниткой карандашом.
— Расписаться и то не смог! Нацарапал черт те что!
— Карандаш у вас жесткий.
— И не жесткий он, а химический. Помусолить надо! Господи, ни черта-то вы, интеллигенция, не знаете! И не опаздывай. Понятно?
Лидия Николаевна вышла в переднюю в мужских подшитых валенках — профессор выменял их на толкучем рынке за парадные брюки, — в старенькой, изрядно тронутой молью каракулевой шубе с вытертыми рукавами, на плечах плед, на седых волосах — стеганый чепец покойной матери. Александр Александрович поцеловал холодную руку жены.
— У нас гость, Саша. В кабинете…
С дивана поднялся человек в шубе и шапке.
— Добрый день, господин Кияткин. Рад видеть вас в добром здравии.
— Если ваши слова не простая вежливость, дорогой Александр Александрович, я рад бесконечно.
Пухов потрогал железную печку, стоявшую посредине кабинета, — буржуйку, как все иронически называли такие печки-времянки.
— Извините… Лидуша, почему у нас так холодно?
— Я забыла, Саша, справа или слева?.. Профессор подошел к огромному, занимавшему всю стену книжному шкафу, вооружился очками.
— Что у нас справа? «Густав Эйфель и его башня». Оставить, пригодится. А это что? «Труды первого русского электротехнического съезда». Оставить. А что слева? Игорь Грабарь. «История русского искусства». Жаль Игоря Эммануиловича, но ничего не поделаешь… Тем паче издание незавершенное. Лидуша, спички у нас есть?
Кияткин услужливо подал зажигалку.
— Не надо, Лидуша. Господин Кияткин опять нас выручил. Русское искусство отлично загорится от американской зажигалки.
Кияткин усмехнулся:
— Бензин русский. Кстати, очищен по вашему способу.
Пухов иронически посмотрел на гостя:
— Даже не знак, хуже это или лучше. Лучше, если бы и бензин был американский.
— Постоянное стремление русской интеллигенции уйти от ответственности? Как это говорят: «Моя хата с краю»?
— Возможно. Еще говорят: «Соловья баснями не кормят». Лидуша, неси чайник, будем угощать господина Кияткина чаем. Только, извините, морковным. Пробовали?
— Не приходилось.
— А знаете, не так плохо. Академик Крылов назвал его диетическим. Диетический чай! Да еще с сахарином!
Кияткин пододвинул тяжелое кресло поближе к печке, от которой сразу пахнуло теплом, и ласково сказал:
— Я скоро уезжаю, Александр Александрович. Хотел бы знать ваше окончательное решение.
Пухов поправил маленькой самодельной кочергой, согнутой из толстой проволоки, жарко горевшую плотную бумагу. На миг ярко осветился Успенский собор во Владимире, но огонь быстро проглотил его.
— Я хочу знать ваше окончательное решение, — продолжал Кияткин. — Будь вы человеком ординарным, я бы подробно рассказал вам, что в Штатах вас ждет вилла в Калифорнии, на берегу Тихого океана, я бы объяснил вам, как хорошо иметь великолепную машину, вышколенную прислугу, солидный счет в банке…
— Пейте чай, иначе остынет, — прервал профессор. Кияткин отпил глоток и поставил стакан.
— А вы знаете, это недурно. Напоминает жидкость для полоскания горла… Вы ученый. У вас будет все необходимое для такого ученого, как вы: лаборатории, умные, исполнительные помощники, талантливые ученики, все ваши самые дерзкие планы будут осуществлены, Я не хочу, не имею права ставить в пример свою собственную персону, это было бы весьма нескромно, но все же я скажу. Я закончил Московское императорское высшее техническое училище десять лет назад. Меня считали одаренным теплотехником, а куда я попал? Вы знаете — куда?
— Не имею представления.
— И я не представлял, что я с моим дипломом попаду в механики к Кунаеву, на ситцепечатную фабрику.
— Для начала не так плохо.
— Возможно. Только первая фигура у Кунаева колорист, химик, а механик вроде подмастерья, больше того: главный банщик — подавай пар, и все. Колористу в год тридцать тысяч, от дома до фабрики — триста шагов, а лошадей подают. А механику в год — тысяча двести и — пешком…
— И вы обиделись?
— Ни капельки. Обижаются только глупые, умные ищут выход. Я уехал в Америку. Вы слушаете меня, Александр Александрович?
— Слушаю, слушаю.
— А что ожидает вас здесь? Сожжете книги по искусству, будете кипятить воду для этого морковного напитка на томах Достоевского. Потом эта вздорная баба, ваш комендант, уговорит вас поменять квартиру на ее нору. В один прекрасный день вас ограбят, убьют, а в лучшем случае посадят в подвал ВЧК.
Профессор, закрывая плотнее дверцу буржуйки, лукаво улыбнулся:
— В Чека я уже был. Только что оттуда. Со мной сначала беседовал очень милый и стеснительный молодой человек. Потом — Дзержинский. Видимо, и в вашей Америке знают фамилию председателя ВЧК?
— Вы все шутите!
— Шутить — это признак здоровья, господин Кияткин. К сожалению, я не знал, что застану вас у себя, и не попросил Феликса Эдмундовича письменно засвидетельствовать, что был у него и что мы очень сердечно поговорили.
— Но о чем можно говорить с этим чудовищным человеком? И если вы действительно там были, то как сумели выбраться оттуда?
— Говорили о многом. Между прочим, ничего чудовищного в товарище Дзержинском я не обнаружил. Напротив, очень приятный, интеллигентный, умный человек, понимающий все с полуслова. Кстати, любит Чехова. А выбрался я из Чека очень просто: на автомобиле Феликса Эдмундовича. Завтра мы опять встретимся.