В час, когда взойдет луна

Чигиринская Ольга Александровна

Габриэлян вдохнул пар с нерезким, но сильным травяным привкусом. Пар рождался в сантиметре над поверхностью влаги, и сразу же завивался непредсказуемо. Суслика в молодости созерцание этого пара вдохновило на какие-то подвижки в теории хаоса… Кстати, здешний чай он оценил бы…

— Саппари дэс ё, — Габриэлян поставил чашку на стол таким жестом, словно снимал фигуру противника с доски. Потом взял сам стол за края, чуть приподнял и отставил в сторону. Комната в японском стиле была уютнее, но вот мебель приходилось сдвигать — горячий

чай хорош ко времени и к месту.

Майя поставила свою чашку на стол — шах и мат — подцепив за дужку, сняла с Габриэляна очки. На миг ее лицо утратило чёткость, потом, приблизившись, снова обрело, и опять слегка расплылось, оказавшись вплотную. Габриэлян закрыл глаза, чтобы сосредоточиться на вкусе «саппари». Губы, язык, губы… Энергия. Энергия, от которой сходят с ума вампиры и прочие соковыжималки. Он нашёл шнуровку, скромно стянувшую довольно глубокий треугольный вырез. Распустил узел, потянул ткань в стороны… Что-то было не так.

Смеяться, целуясь, неудобно, поэтому Майя перестала целоваться и начала с интересом наблюдать за действиями Габриэляна. Так. Шнуровка на груди носит декоративный характер. Но зелёное платье состояло из шнуровки практически целиком. На плечах, на боках, на спине… Попробуем плечи. Опять декорация.

— Будем мыслить логически: ты как-то это надевала, — пробормотал он. — Эрго — где-то оно все-таки расстёгивается. Но где?

Продолжая смеяться, Майя положила руки ему на бёдра.

— Ты сыщик. Найди.

Когда платье коварно отказалось сдвинуться вверх, Габриэлян понял наконец, что имеет дело с орудием изощренной пытки, выдуманной женщинами для мужчин. Орудие называется «комбидресс» и, по непроверенным данным, позволяет обходиться без нижнего белья. Совсем, то есть вообще. Сейчас мы их проверим, эти данные…

— Надо признать, отвечая на вопрос «где», ты проявила уклончивость и такт. Да, забыл предупредить, — щёлк-щёлк-щёлк, тихо сказали кнопки, — я плохой любовник.

— Если тебе это сказали — то не факт. Сказать могли и со зла. А если сам понял — то дело вполне поправимо. Большинство не понимает. А сейчас, — наряд жительницы холмов упал на дзабутон рядом с пиджаком, сверху его накрыла рубашка — просто не думай об этом.

…А потом она положила голову на руки, посмотрела на него и сказала:

— Знаешь, ты был прав.

— Это она была права, — воображаемый маркер выделил зелёным еще одну позицию.

— Бедная девочка, — вздохнула Майя. — Шпионская любоффь. Два поцелуя в грудь, контрольный в голову.

— У тебя есть коррективы? — будем надеяться, что есть.

— Ты слишком много читал, Габриэлян. И слишком многое принял к сведению. Ты отслеживаешь реакции женщины — это хорошо. Ты позволяешь ей это заметить — плохо. Она чувствует себя как под микроскопом. Тут всё и пропадает — кому нравится лежать под стеклышком? И ты слишком налегаешь на теорию. — Майя сделала драматическую паузу, — Во всех смыслах. Тебе же по службе, в конце концов, положено быть импровизатором.

— А лучшая импровизация — та, что подготовлена заранее. Как комбидресс.

— Да. Но заготовка сходит за импровизацию, если в нее вложена

подлинная страсть. Пусть даже не та, которую ждут. Женщине очень хочется, чтобы мужчина рядом с ней забыл себя — это свидетельство ее женской состоятельности, оно ее интересует никак не меньше, чем мужчину — его состоятельность. Знаешь, почему ни одна женщина не ушла недовольной от Бондарева? Думаешь, он умеет что-то, чего не можешь ты?

— Ни одна?

— Ну, или ни одна не говорит — а это тоже много значит…

Ну, донос-то все-таки подписали… Но это, пожалуй, не в счёт.

— Я весь внимание.

— Он совершенно честно думает, что женщина сделала ему большой подарок, допустив до тела. И он этим подарком откровенно любуется и играет в свое удовольствие. Он очень быстро понял: не все тела прекрасны, но все своеобразны. И он целует женское, скажем, плечо не потому что там может оказаться эрогенная зона — а потому что ему очень нравится целовать это плечо. Что он и показывает.

Да, жители холмов — странный и неосторожный народ. Впрочем, возможно она считает, что раз уж Бондарев мне обязан, то и я для него безопасен…

— Мне должно нравиться?

— Любопытство тоже сойдет, — Майя снова легла. — Женщины тщеславны. Только убери микроскоп.

— Вообще-то это перископ. Попробую втянуть, — пауза, — вместе с ассоциациями. А со мной ты работаешь тот же номер?

— Это не номер. — Майя погладила свежий шов на его плече. — Ты и в самом деле мне интересен и приятен. Весь. От носа до хвоста. В том гараже… ты бы стрелял. Не ради меня — ради себя. Но мне и так нравится.

Она помолчала и добавила.

— Наверное, я нечаянно сделала тебе врага.

— А разве ты не почувствовала? Странно.

— Я не о Старкове, я о Сергее.

Ганжа? Подожди-ка. Я там был. Я видел, как он просил Майю. Он — просил. А она — отказала. И я не старший, так что особой разницы в статусе между нами нет. Какой же он должен был сделать вывод? Если он пойдет наводить справки, а он такой, что может, — вывод будет примерно следующим: мы стали любовниками — или, по меньшей мере, она мне приглянулась — еще там, в тюрьме, доля правды в этом, кстати, есть, и я, используя властные полномочия, ее вынул, заодно разогнав по углам всех обидчиков помельче и отправив Старкова на луну. То есть, сделал для нее то, чего не сделал он. М-да. А я ему еще про посттравматический шок объяснял. Какая прелесть. Впрочем, если подумать, очень неплохо получилось. Очень. Плохо то, что вышло оно случайно.

— Хорошо, что ты дала подписку о неразглашении.

Майя удивленно вскинула бровь.

— То, что я дурак — государственная тайна.

— Ты не дурак, — вздохнула Майя. — Ты просто нездешний. Бака-гайдзин.

А вот тут ты не права. Я не нездешний. Я отсюда. Просто фон проявляется медленно, как на старинной фотографии. И это очень хорошо.

— Ты хорошо знаешь японский?

— Я знаю много разных слов на разных языках. Я, как и ты, любопытна.

— Попробуем еще раз?

— Мы оба сегодня работали, — сказала Майя. — Ты действительно хочешь? Я-то завтра досплю.