В диких условиях
Шрифт:
На следующий день Карин с Сэмом вылетели на Аляску за останками Криса. В офисе коронера им передали немногочисленные вещи, обнаруженные рядом с телом: ружье Криса, бинокль, подарки Роналда Франца и Джен Баррес – удочку и швейцарский армейский нож, справочник по растениям, на страницах которого он вел свой дневник, фотоаппарат «Минолта», пять кассет фотопленки и еще несколько мелочей. Коронер протянула Сэму несколько официальных документов, тот подписал их и вернул обратно.
Меньше чем через сутки после прибытия в Фэрбенкс Карин с Сэмом сели на рейс до Анкориджа, где после вскрытия, выполненного
На следующее утро они вылетели в Мэриленд. Коробку с прахом своего брата Карин везла в рюкзаке.
В самолете Карин не оставила ни крошки от принесенного стюардессой обеда. «Пусть это и была обычная жуткая самолетная еда, – говорит она, – но я просто и в мыслях себе не могла позволить выбрасывать пищу, помня о том, что Крис умер от голода». Тем не менее, в ближайшие недели она внезапно потеряла аппетит и похудела на четыре с лишним килограмма, заставив своих подруг изрядно поволноваться, не становится ли она анорексичкой.
Спустя месяц Билли сидит за обеденным столом и листает фотографический дневник последних дней Криса. Она с огромным трудом заставляет себя рассматривать мутные фотокарточки. Время от времени, по мере изучения снимков, она теряет самообладание и начинает тихо лить слезы, как может лить слезы только мать, пережившая своего ребенка, и выдает этим плачем чувство невосполнимой потери таких масштабов, что само сознание отказывается понимать его границы. Наблюдая вблизи такую скорбь, понимаешь, насколько глупо и бессмысленно звучат даже самые красноречивые аргументы апологетов экстремальных приключений.
«Я совершенно не понимаю, зачем ему нужно было так рисковать, – причитает она сквозь слезы. – Совершенно не понимаю».
Глава четырнадцатая. Палец дьявола
Я вырос крепким телесно, но нервическим и ненасытным ментально. Мое сознание все время требовало чего-то большего, чего-то осязаемого. Оно страстно искало реальности, будто всегда находилось вне ее…
Но вы сразу поняли, чем я занимаюсь. Я – альпинист.
Это было так давно, что теперь я уже не смогу сказать точно, при каких обстоятельствах я совершил первое восхождение. Я помню только, как в пути меня била дрожь (я смутно вспоминаю, что провел в одиночестве всю ночь), как потом медленно поднимался по местами поросшему чахлыми деревцами каменистому гребню, где рыскали дикие звери, пока не потерялся среди разреженного воздуха и облаков, будто бы перешагнув незримую границу, отделяющую холм, то есть простую кучу земли, от горы и оказавшись в полном величавой красоты поднебесье. Великая, страшная, непокоренная, возвышается эта вершина над земной поверхностью. К ней невозможно привыкнуть; только ступив на нее, ты теряешь себя самого.
В своей последней открытке Уэйну Уэстербергу Маккэндлесс написал: «На случай, если это приключение обернется для меня смертью и ты никогда больше не получишь от меня никаких вестей, я хочу сказать тебе, что ты отличный мужик. А теперь я отправляюсь в дикую глушь». Когда приключение и впрямь обернулось для Криса смертью, это исполненное деланого драматизма заявление породило множество споров о том, что он с самого начала задумал покончить с собой и, уходя в тундру, он даже и не рассчитывал возвращаться обратно. Но я в этом не очень уверен.
Мои подозрения, что Маккэндлесс не планировал умереть, что его смерть была жутким несчастным случаем, основаны на немногочисленных оставленных им документах и беседах с мужчинами и женщинами, общавшимися с ним в последний год его жизни. Но, кроме всего этого, у меня есть и личные причины полагать, что я понимаю, чем руководствовался и чего хотел достичь Крис Маккэндлесс.
Говорят, в юности я отличался упрямством, эгоцентризмом, взрывами безрассудства и периодическими капризами настроения. Отца я огорчал вполне стандартными способами. Авторитетные фигуры мужского пола порождали во мне, как и в Маккэндлессе, конфликт между еле сдерживаемой внутренней яростью и страстным желанием угодить. Всем, что захватывало мое необузданное воображение, я занимался с маниакальным рвением, и с семнадцати до почти тридцати лет таким увлечением для меня было скалолазание.
Я с утра до ночи фантазировал, придумывая маршруты восхождений, а потом проходил по ним в реальности, покоряя вершины в удаленных районах Аляски и Канады, взбираясь на самые крутые и страшные шпили, известные только горсткам настоящих фанатиков от альпинизма. И в этом были свои плюсы. Беря на мушку одну вершину за другой, я умудрился не заблудиться в густом тумане постпубертата. Скалолазание реально меняло мою жизнь. Опасность окрашивала весь мир своим галогенным светом, делая необычайно рельефным все вокруг, будь то каменные склоны, оранжевые и желтые лишайники или текстуры облаков на небе. Жизнь звучала совсем по-новому. Мир становился реальнее.
В 1977 году, сидя в каком-то баре в Колорадо, мрачно размышляя о жизни и ковыряя свои экзистенциальные болячки, я вбил себе в голову, что должен взойти на гору, известную под названием Палец Дьявола. Особенно внушительно эта диоритовая интрузия, превращенная движением древних ледников в колоссальный пик величественнейших пропорций, выглядит с севера. Его гигантская, абсолютно гладкая и отвесная северная стена вздымается над расположенным у подножия горы ледником на 1830 метров. Она вдвое выше Эль-Капитан, что в Йосемитском парке, и ее еще никому не удавалось покорить. Я поеду на Аляску, встану на лыжи, пройду полсотни километров от береговой линии по поверхности ледника, а потом взберусь на этот могучий «nordwand». Мало того, я сделаю все это в одиночестве.