В дни Каракаллы
Шрифт:
Когда мы пересекли знаменитую Канопскую улицу, то собственными глазами удостоверились, что солдаты громили торговые предприятия. Некоторые были в полном вооружении, в шлемах, другие – только в коротких туниках, даже без мечей. Откуда-то доносились крики женщины, умолявшей насильников о пощаде. Из окон соседнего здания стали вырываться клубы черного дыма и блеснул яркий огонь.
– Император! – с ненавистью произнес сквозь зубы Олимпий.
Мы повернули головы в ту сторону, куда юноша показывал рукой, и увидели Каракаллу. Окруженный пьяной германской стражей, август сидел на белом коне. Его красный плащ озаряли смоляные факелы, высоко поднятые руками конных телохранителей. Все происходило недалеко
Мы находились совсем близко от императора и, прижимаясь к стене, смотрели на тирана со страхом, смешанным с непоборимым любопытством. Лицо его стало совсем страшным. Можно было догадаться, что он тяжело дышал. Я видел, как август взял дрожащими руками чашу из рук воина и жадно припал к ней. Снова послышались мольбы о помощи. Пьяный голоногий солдат пробегал мимо с охапкой разноцветных одежд. Увидев императора, он завопил:
– Смерть врагам!
Но, не сохранив равновесия, растянулся на каменной мостовой и выкрикивал площадные ругательства, невзирая на присутствие высокой особы.
Белый каппадокийский жеребец танцевал под августейшим всадником. Император, повернув голову к друзьям, стоявшим за его спиной, что-то говорил им, – может быть, грозил новыми карами мятежникам и подрывателям основ.
Прячась за углами домов, мы удалились подальше от этого места и побежали к Музею. Олимпий был прав. Когда мы добрались до академии, пожар в ней уже приходил к концу. Белые стены были в копоти, а книги, очевидно, погибли в огне. Среди лавровых деревьев и безжалостно растоптанных цветов бродили какие-то подозрительные люди, – вероятно, воры, искавшие, чем бы поживиться на пожарище.
Появились другие ученики Аммония, которых знал Вергилиан, вступивший с ними в беседу. Один из них, круглолицый юноша с очень румяными щеками, рассказывал, что только что был на площади Сомы и видел Каракаллу.
– С ним совещался Адвент.
– Почему же старый военачальник не прекратит своеволия легионеров?! – возмущался Вергилиан.
– Он смотрел на все равнодушно. Столько видел крови на своем веку! А император говорил, что воины могут называть его товарищем, но александрийцы должны взирать с благоговением.
– С благоговением! – усмехнулся горько Аммоний.
– Именно так сказал Каракалла. И даже поощрял грабителей к насилиям.
– И подумать только, – покачал головой Вергилиан, – что ребенком он плакал при виде людей, разрываемых зверями в цирке! Так по крайней мере мне рассказывал один сенатор.
Эти слова напомнили мне, что нет на земле более жестокого народа, чем римляне. Они приносят богам жертвы, рассуждают лицемерно о добродетели. И в то же время истребляют для своего удовольствия тысячи людей, наслаждаясь их муками; они распинают рабов на крестах или отрубают им головы, а вечером умиляются над книгой Сенеки, называвшего людей рабского сословия своими братьями. Варвары же лишь изгоняют провинившегося из своей среды, если кто-нибудь в порыве гнева совершит убийство, а за менее важные преступления взимают пени в пользу пострадавшего…
Еще многое другое мог бы я рассказать о своем пребывании в Египте, о полном чудес путешествии по мутным водам Нила, заросшего тростниками и белыми лотосами. Мы поднялись далеко вверх по реке на барке с косым парусом. Там в зарослях прячутся гиппопотамы и летают розово-черные фламинго. Целые страницы заняло бы описание покрытых иероглифами пирамид с остатками еще сохранившейся кое-где позолоты. Мы с Вергилианом испытали большое волнение, когда в одно прекрасное утро увидели вдали эти памятники человеческого упорства. Хотя поэт, ко всему относившийся свысока и насмешливо, заметил, что такие усилия достойны более разумной цели. Не буду рассказывать и о посещении пирамид, когда мы с Вергилианом читали горделивые надписи, нацарапанные на мягком камне путешественниками, пожелавшими обессмертить свои имена. Один из них начертал: «Сию пирамиду посетил Кай Теренций Арион и премного удивлялся ее величине». Рядом некий вояка оставил не очень грамотную надпись: «Тут пребывал центурион IV когорты Марк Публий». Дальше мы нашли стихи, которые Вергилиан не мог читать без смеха. Они гласили:
Величье пирамидывоздвиг нам фараон,но жизнь – одно мгновенье,где же ныне он?Под стихами стояла подпись поэтессы: «Юлия Бальбилла».
Можно было бы написать еще об аписах, или священных быках, которых особые жрецы кормят отборной пшеницей и умащивают благовониями, о храмах Исиды, где египетские легкомысленные женщины назначают свидания своим любовникам, или о безболезненной казни через ужаление ехидны. Но это замедлило бы повествование, а между тем в Италии меня ждали новые приключения.
Разгром Александрии продолжался три дня. Опасаясь за участь товаров на «Фортуне», Вергилиан покинул город, и мы поплыли на запад. С этого дня я не разлучался с поэтом.
Уже в Риме мы узнали, что после расправы Каракаллы с александрийцами за их эпиграммы и статуэтки, изображавшие императора в виде продавца яблок и тем намекавшие на его темное происхождение из рода торговцев, сенат и по поводу этого пролития крови постановил выбить памятную медаль. На ней император попирал ногою крокодила, символа вечной африканской смуты, а прекрасная женщина в длинной льняной одежде, олицетворявшая плодородие Египта, подносила ему пшеничный колос.
Когда мы поднялись на корабль, я спросил Вергилиана:
– А как же твоя танцовщица? Так и не разыскал ее?
Поэт с удивлением посмотрел на меня.
– Какая танцовщица?
– Та женщина, что мы встретили на пальмирской дороге.
– Я искал, но не нашел.
Я подумал тогда, что душа моего друга отличается большим непостоянством.
Часть вторая
XV ЛЕГИОН, АПОЛЛОНИЕВ И ВЕРНЫЙ, РАЗОРИТЕЛЬ АРБЕЛЫ
Торговый корабль «Фортуна Кальпурния» приближался к берегам Италии. Нагнув голову в низенькой дверце кормового помещения, я вышел на помост, и от вида беспредельного морского пространства у меня закружилась голова. Утреннее море сияло! Оно как бы улыбалось мириадами улыбок и было прекрасно, как в дни «Одиссеи». Но измученные продолжительным плаванием на неустойчивом корабле люди жаждали покоя, и я в нетерпении искал глазами землю. Слева виднелся лиловатый остров. Когда мы приплыли к нему на расстояние немногих стадиев, стало видно, что песок на его берегах совсем розовый, и это напомнило мне о другом, книжном, побережье, на котором Навсикая играла с прислужницами в мяч.
Вергилиан тоже проснулся и, сладко потягиваясь, присоединился ко мне. Мы лениво перебрасывались словами. Он разговаривал теперь со мной как с учеником, товарищем, братом.
– Я видел странный сон, сармат. – Так он называл меня порой в шутку.
– Странный сон? Что же тебе приснилось?
– Мне снилась страна, похожая на те холмы, среди которых прошло мое детство в Кампании, в тридцати стадиях от Путеол. Потом мне показалось, что я иду по улицам Рима и на мраморных ступеньках портика стоит Дион Кассий. Он читал какой-то свиток, и ветер развевал его белую тогу. Губы сенатора беззвучно шептали. Вдруг откуда-то появились воины, однообразно вооруженные, как на колонне Траяна, и под сенью варварских дубов сверкнула вода широкой реки… Потом все исчезло. Я проснулся.