В дни Каракаллы
Шрифт:
Александр склонился к раненому с белой тряпицей в руке.
– Тебе нельзя говорить, – сказал он печально, но спокойно, как говорят мужественные люди, знающие, что в иные часы для человека нет спасения.
– Теперь уже все равно… – проговорил легат, когда врач вытер ему рот.
Другой медик, с подстриженной черной бородкой, принес плоскую чашу с каким-то питьем.
– Выпей немного! Хотя бы один глоток – и это успокоит твое дыхание!
– Теперь уже все равно… – повторил легат. – Арбела…
– Арбела пала.
Это сказал Корнелин. Другие трибуны тоже подошли ближе, чтобы посмотреть на лицо человека, водившего их многократно в сражения.
Легат еще был в сознании. Оглядел стоявших
– Это ты, Корнелин?
– Я, легат.
– А рядом с тобой Аций? В моих глазах уже смертный туман… он застилает зрение… Где… Проб?..
– Убит… Валерий и Салюстий тоже погибли.
– Погибли… Большие потери…
И Лонг снова закрыл глаза.
Корнелин еще раз посмотрел на Александра. Но тот только пожал плечами.
Никто не говорил ни единого слова, и слышно было хриплое дыхание умирающего. Иногда, точно в бреду, он выкрикивал отдельные бессвязные слова. Корнелин прислушивался, придерживая ухо рукою. Мы поняли, что легат, очевидно, произнес несколько раз название родного селения. Потом последовала целая фраза. Странно было слышать из уст старого солдата слова о сельских работах:
– Когда будете собирать в житницу ячмень…
Может быть, ему представился в последнем видении отеческий дом, бедное жилище, где прошло его детство и мать пекла ему ячменные лепешки. Он пас там овец на зеленых лужайках…
Легат произнес еще несколько слов.
– Орлы…
Корнелин понял, что Цессий Лонг хочет в последний раз взглянуть на легионные знамена. Аций поспешил из шатра, чтобы выполнить желание легата, и минуту спустя послышался топот ног. Это явились орлоносцы, одетые в волчьи шкуры, и с ними сотни воинов, пожелавших проститься со своим начальником. Для них высоко подняли полу шатра. Все это были ветераны, знавшие легата еще в Сатале молодым трибуном. Орлы тускло поблескивали в сиянии светильников: украшенный триумфальными венками серебряный тяжелый орел Августа, золотой, с молниями в когтях, пожалованный легиону императором Титом, и другие знамена, видевшие стены Иерусалима, туманы Британии, дубы на берегах Дуная и горы Армении… Рядом с ними возвышался еще один орел, с табличкой под ним, которая гласила, что это знамя вручил легиону сам великий Траян. За орлами, как в торжественном шествии, двигались когортные значки, увенчанные волчицами, руками-хранительницами или изображениями вечного солнца.
Умирающий лежал молча, с закрытыми глазами… Корнелин сделал движение рукой в сторону несообразительных орлоносцев, и тогда они склонили знамена к ложу, чтобы Лонг мог лучше их видеть. Он еще раз поднял тяжелые веки. Дыхание его становилось реже и реже. Потом еще один, последний, самый тяжкий вздох, и все было кончено. Тело легата вытянулось… Корнелин закрыл ему глаза… Среди гробовой тишины мы услышали его взволнованный голос:
– Жизнь легата Авла Цессия Лонга, сподвижника императоров Септимия Севера и Антонина, закончилась в сражении от смертельной раны, в день римской победы, как прилично закончиться жизни каждого воина.
В полночь Антонин озирал покоренный город с высоты огромного храма. В храмовых подземельях нашли каменные гробницы древних парфянских царей. Усыпальницы взломали в надежде найти там сокровища, но ничего не обнаружили, кроме истлевших костей и праха. В припадке внезапного гнева Каракалла приказал бросить все это с башни на ветер.
Выпятив нижнюю губу, Антонин смотрел вниз, в ночную темь. Отсюда хорошо было видно, что в Арбеле еще пылают кое-где пожары. Императору казалось среди этих языков огня, что отныне он владыка мира, что путь в Индию уже открыт. До его слуха долетал льстивый шепот друзей, стоявших в некотором отдалении:
– Парфянский… Великий…
Но пышный титул уже не радовал его уставшее сердце.
А между тем грохот падения Арбелы пронесся до самых отдаленных пределов парфянского царства. Видя горе своего господина, в ктесифонском дворце рыдали жены и многочисленные наложницы царя. Первые были пышнотелые, вторые тоненькие, как тростинки. Весть о падении неприступной твердыни взволновала также местные христианские общины. В Адиабене уже давно процветала новая вера, по преданию занесенная в эти отдаленные пределы учениками апостола Фомы, того самого скептика, который, согласно рассказу евангелий, не поверил в воскресение Христа и якобы вложил персты в его раны. Татиан, один из первых учителей церкви, перевел священные книги на здешнее наречие, и семя не упало на бесплодную почву. Теперь христиане с трепетом взирали на нашествие римлян и страшились, что это может тяжко отразиться на судьбах общины. Приход римлян предвещал гонения, мученическую смерть, может быть даже конец мира…
Часть третья
АНТИОХИЯ И РИМ
В те дни, когда в Арбеле рекою лилась человеческая кровь и тысячи ни в чем не повинных людей погибали среди пожарищ войны, в Риме шумела все та же хлопотливая жизнь с ее большими и маленькими заботами, важными и пустяковыми событиями, цирковыми зрелищами и бесплатными раздачами хлеба и вина.
Потребовалось бы немало времени, чтобы рассказать о том, как лаодикийский торговец разыскал в Риме Вергилиана и вручил ему мое послание, как разгневанный поэт поспешил к Макретиану, как тотчас же было предписано произвести расследование по поводу моего незаконного зачисления в XV легион с приказом незамедлительно доставить меня в Италию, потому что лишь сенатская судебная инстанция имела право освободить меня от обязательства нести службу в войске, принимая во внимание мою засвидетельствованную подпись. Как любил говорить Корнелин, закон есть закон. Вот почему, несмотря на страстное желание вернуться поскорее в родные Томы, мне снова пришлось плыть на корабле на запад, но на этот раз я вполне благополучно совершил путешествие, и меня утешила встреча с Вергилианом, который не мог простить себе, что расстался со мной так легкомысленно. Теперь мы снова были вместе, и наша дружба стала еще более прочной. В тот год у меня уже появился на верхней губе светлый пушок. Если поэт еще не мог говорить со мною как со своим сверстником, то, во всяком случае, уже не очень стеснялся в разговорах затрагивать щекотливые вопросы о любви или продолжении человеческого рода. Я же после легионных лишений с увлечением окунулся в римскую жизнь, полную для меня восхитительных соблазнов.
В Риме было душно, и затибрские кварталы распространяли зловоние. В ушах звенело от зазываний бродячих торговцев и шума уличных ссор. Однажды мы вышли с поэтом очень рано утром из дому и сразу же очутились в гуще городской суеты. Пьяный с утра забияка приставал к почтенному старцу, направлявшемуся в какую-нибудь официю:
– Где ты нажрался кислого вина? Какой башмачник разделил с тобой бобовую похлебку с чесноком?
Разводя руками от возмущения, почтенный римлянин искал справедливости у окружающих и растерянно выговаривал:
– Это ты нажрался вина! Это от тебя разит чесноком!..
Вергилиан показал мне на знакомого молодого человека, быстро шедшего по улице с озабоченным видом. Сколько предстояло ему дел! Посещение патрона, у которого он состоял на побегушках, игра в кости, посещение бань, свидание с возлюбленной в таинственном полумраке храма Исиды. Кроме того, надлежало еще разыскать для своего благодетеля справку о родословной лошади Гирпины и побывать у цирюльника. Посетители не только брились там, но и узнавали кучу новостей и сплетен, чтобы потом распространять их по всему городу.