В дни Каракаллы
Шрифт:
По дорожке виноградника бежали те два трибуна, что привели меня сюда, и я не знаю, чем бы все это кончилось, так как по их разгневанным лицам можно было подумать, что именно я виноват в том, что здесь очутился, но, к моему изумлению, на террасе снова появился Адвент и поманил меня пальцем. Я со страхом приблизился к нему. Мы видели его с Вергилианом в Александрии во время разгрома города, и я знал, кто меня зовет.
Он сказал старческим голосом:
– Ты и есть тот каллиграф, которого прислал Корнелин?
Я ответил, что явился сюда по распоряжению трибуна.
– Пойдем со мной. Ты пишешь превосходно. Но научен ли ты записывать скорописными знаками
Мне было знакомо и это искусство.
– Тебе выпадет большая честь. Будешь записывать на военном совете речь самого императора, а потом тщательно и без единой описки перепишешь все на пергаменте в назидание потомкам…
Я так растерялся, что ни слова не мог произнести в ответ. Все окружающее казалось мне сновидением. Я уже имел случай отправить Вергилиану с одним торговцем, собиравшимся ехать в Рим, свое послание, и этот человек клятвенно обещал за десять денариев лично вручить письмо моему другу, которого нетрудно было там разыскать. Я считал дни, потребные для корабля, чтобы доплыть из Лаодикеи в Италию, и время, необходимое для приезда Вергилиана в Антиохию или хотя бы для получения ответа на мой призыв о помощи, но судьба продолжала играть мною, как уличный фокусник мячом, и я не знал теперь, что ждет меня впереди.
Когда спала жара, точно в назначенный час явились военачальники и друзья августа. Император был все в той же красной тунике. Он сидел на деревянном раздвижном кресле, какие со времен Регула положены для римских магистратов. Стремясь соблюсти видимость законности, императоры сохранили для нашего государства название республики и носили некоторые республиканские титулы; они называли себя народными трибунами и консулами, хотя никто не смел возвысить против них голос, даже сенат, растерявший в грохоте гражданских войн остатки прежнего величия. Звание римского гражданина стало пустым звуком, и люди превратились из граждан в подданных, почти в рабов, но и это уже не удовлетворяло императоров, и они требовали, чтобы в глазах окружающих чувствовались раболепство и трепет пред ними, как перед божеством. Им посвящали храмы.
Около Каракаллы стоял префект претория Опеллий Макрин. Он перебирал пальцами золотую цепь, на которой у него на шее висел серебряный символический меч – знак его должности, состоявшей в том, чтобы неукоснительно блюсти законы. По-видимому, это был очень хитрый человек, с вкрадчивым голосом, но с жестокими глазами. Мне почему-то показалось, что такой человек способен на предательство. С ним еще придется встретиться в этом повествовании.
С другой стороны к императору склонялся широкой седой бородой Адвент, и за ним я заметил ничего не выражавшее и в то же время полное внутреннего ехидства лицо Гельвия Пертинакса, тем не менее каждое мгновение готовое расплыться в угодливой улыбке, стоило только августу обратиться к нему с каким-нибудь самым пустячным вопросом.
Среди присутствующих военачальников находились Цессий Лонг и Корнелин. Я был скрыт от их взоров, потому что какой-то центурион поместил меня за колонной с приказанием не двигаться с места, но имел полную возможность наблюдать за участниками собрания и видел, что они вошли сюда с не меньшим волнением, чем я, отдав предварительно мечи трибуну претория, выполнявшему обязанности начальника стражи.
Все стояли в молчании, ожидая, что скажет август.
Антонин брезгливо окинул взглядом явившихся к нему легатов и префектов, сделал короткий жест рукой, приглашая садиться на приготовленные для этой цели скамьи, простые, но предусмотрительно покрытые коврами. Скамейки стояли на некотором отдалении от того места, где сидел император. После минутной суеты и стука передвигаемых скамей наступила могильная тишина.
Антонин еще раз оглядел собравшихся.
– Друзья! Мы накануне важных событий… Предложу вам план военных действий, который будет, вероятно, стоить больших человеческих жертв.
Я с волнением записывал слова императора скорописными знаками.
– Но настал решительный час, когда надлежит с оружием в руках решить судьбы отечества. Необходимо напрячь все силы, чтобы увенчать наши усилия победой. Адвент, изложи план!
Поседевший в боях, проливавший человеческую кровь как воду, старый военачальник встал и развернул свиток. Откашлявшись в кулак и разгладив направо и налево усы, он стал читать, а я продолжал записывать вместе с двумя другими скрибами, возможно рабского состояния, завистливо косившими глаза на мой быстродвигавшийся тростник.
– Августу было угодно повелеть… «Военные действия начать без предупреждения, считая, что в войне с парфянами залог успеха кроется во внезапном нападении. Но, принимая во внимание, что на нашем пути в Парфию стоит крепость Арбела, военные операции следует начать с овладения этим укреплением, не забывая о том, что при захвате крепостей тоже особенно большую роль играет внезапность… Разумно также быть готовым к неожиданностям. Поэтому необходимо приготовиться к осаде, по возможности кратковременной, чтобы не позволить Артабану бросить свои главные силы на выручку осажденным».
Адвент вопросительно посмотрел на императора.
Антонин по-прежнему сидел в кресле, разглядывая свои ногти.
– Не желает ли кто-нибудь высказаться по поводу плана войны? – спросил он.
Это был человек, в котором африканская пылкость отца мешалась с сирийской рассудительностью матери. Антонин был подвержен припадкам гнева, мстителен, никогда ничего не прощая врагам и соперникам, но в часы холодного обсуждения государственных дел способен широко охватить положение. Теперь он понимал, что начинается серьезная игра, в которой ставкой будут не только караванные дороги, но и весь Восток, а может быть и его собственная жизнь. В случае неудачи парфяне могли наводнить Сирию и сбросить римлян в море, поддержанные восстаниями во многих провинциях. Бремя римской власти было тяжело, и народы терпели его неохотно. Император знал об этом.
Все хранили молчание.
Адвент повторил:
– Никто не хочет говорить?
Никто не посмел открыть уста. Лишь префект II Парфянского легиона Ретиан, новый любимец императора, человек небольшого роста, ловкий в движениях, как кошка, с яркими черными глазами, делавшими его румяное лицо умным и значительным, типичный льстец по манерам, посмотрел на Антонина преданными глазами.
– План гениален. Мы приложим все усилия, чтобы оправдать твое высокое доверие.
Ретиан так смотрел на августа, точно был не в силах скрыть свое восхищение перед его военным дарованием.
Антонин ласково погрозил ему пальцем:
– Адвент, прочти диспозицию.
Старик все тем же унылым и монотонным голосом, в котором уже чувствовался не только жизненный опыт, но и усталость от жизни, стал читать диспозицию, разработкой которой особенно гордился император:
– Августу угодно повелеть… «Легионы двинутся в путь после совершения положенных воскурений фимиама завтра, с наступлением темноты и соблюдением полной тайны, по правому берегу Тигра и дойдут до того места, где в Тигр впадает Забат, и там перейдут на другой берег, чтобы не производить двойной переправы…»