В доме своем в пустыне

Шалев Меир

Он начал волноваться.

— А теперь скажи… скажи вот так: чтобы твоя мать никогда не выгнала тебя из дома!

— Что это, Вакнин? Ты все еще живешь с матерью? Сколько тебе лет?

Его лицо помрачнело.

— Не заводись сейчас с вопросами! Скажи точно, как я тебя попросил: чтобы твоя мать, Вакнин, никогда не выгнала тебя из своего дома.

— Чтобы твоя мать, Вакнин, никогда не выгнала тебя из своего дома.

— И еще вот что… — Он уже весь дрожал, как ребенок, которого выпустили на свободу в магазине игрушек. — Скажи еще вот что…

скажи вот так: чтобы твоя мать, Вакнин, никогда не любила твоего брата Шломо больше, чем тебя.

— Чтобы твоя мать, Вакнин, никогда не любила твоего брата Шломо больше, чем тебя, — благословил я его, повернулся и сказал, что мне пора.

— Нет! Нет! Не уходи! Ты замечательно благословляешь! — воскликнул Вакнин, бросился за мной и схватил за куртку. — Теперь скажи: и еще я благословляю тебя, Вакнин, чтобы твой брат Шломо вернул тебе женщину, которую он забрал у тебя.

— Послушай-ка, Вакнин, — сказал я. — Я не так хорошо знаю тебя, а твоего брата Шломо я и вообще знать не хочу, и я уже вполне достаточно благословил тебя для одного дня. Так что всего тебе хорошего и продолжим в следующий раз.

— Скоро?

— Да.

— Большое тебе спасибо, мон ами, — сказал он. — Теперь ты мой друг. Все, что тебе нужно, ты только попроси, и я, Вакнин-Кудесник, тебе это сделаю.

ПОКАЖИ МНЕ ТВОИ МУСКУЛЫ

— Покажи мне твои мускулы, Авраам, — попросил я после нескольких наших встреч, когда уже почувствовал себя в его обществе легко, как желанный гость.

Старый каменотес — в действительности он был тогда моложе, чем я сегодня, — радостно улыбнулся. Он положил матраку, как обычно, на бедро своей правой, согнутой ноги и протянул ко мне руку. Для начала он распрямил и сжал все свои пальцы, один за другим, от мизинца до указательного, как будто доил перевернутый сосок воображаемой коровы, и я положил ладонь на его руку и почувствовал, как ходят под кожей мышцы его предплечья.

Затем Авраам сжал руку и повернул кулак, и под его локтем вздулся горячий каменный бугор.

— Ты видел такое? — спросил он, приподнял руку и напряг бицепс. — Потрогай, потрогай, попробуй здесь тоже.

Мои пальцы ощущали теплые перекатывания плоти. Он поворачивал руку туда и обратно вокруг локтевой оси, и мускулы двигались, как тяжелые животные в клетке. А потом он вытянул обе руки перед собой и сказал:

— Садись сюда!

Я посмотрел на его большие, покрытые пылью ладони, изрезанные глубокими трещинами.

— Куда?

— Садись, садись, Рафаэль, сюда. На мои руки.

Я немного поколебался и с опаской уселся на эти ладони, которые оказались устойчивыми, точно стрелы подъемного крана.

— Держись, — сказал он и медленно-медленно начал подымать и опускать меня вверх-и-вниз, вниз-и-вверх, и я засмеялся от удовольствия и страха.

«Кач-покач, как-покач», — пытался он напевать, но ему так много лет не доводилось петь, что теперь слова выползали из его рта тяжело и скрипуче, точно гравий.

— Как в день рождения, — сказал я.

— Когда

ты вырастешь и начнешь бывать в разных местах, — его руки поднимались и опускались, — если увидишь в каком-нибудь месте красивый камень, ты принесешь его мне, да, Рафаэль?

— Да, — сказал я.

— Ты не забудешь?

— Нет.

— Слово мужчины?

— Да.

Теперь ему удалось, и он запел:

Кач-покач, кач-покач, Вверх-и-вниз, вниз-и-вверх. Что вверху? Что внизу? Только я, Я и ты. Кач-покач, как-покач, Вверх-и-вниз, вниз-и-вверх.

Вверх-и-вниз, вниз-и-вверх, пока в чайнике на жаровне не вскипела вода и дядя Авраам объявил: «И еще разик, на следующий год» — и подбросил меня последним сильным броском, и я взлетел над креслом его рук и полетел вниз так, что у меня все подпрыгнуло внутри. Он поймал меня, на мгновенье обнял и прижал к груди.

— Попьем нашего чая?

Он плеснул немного кипятка в две чашки из толстого стекла, отодвинул их большим пальцем, который давно уже не ощущал жара, и заварил нам чай с большим количеством сахара и лимона.

— Так что слышно дома, Рафаэль?

— Слышно хорошо.

— Квартиры соединились красиво?

— Очень красиво.

— А мама, и бабушка, и твоя сестра?

— В порядке.

— А тети?

— Тоже.

Короткое молчание. Вздох. Проглоченная слюна.

— Передай своей тете привет от меня, да, Рафаэль?

— Какой тете?

— Ты знаешь.

— Хорошо, я передам.

— Ты всегда передаешь ей, никогда не забываешь?

— Никогда.

Он опустошил чашку кипящего чая в один глоток.

— Очень хорошо. А теперь сядь в сторонку, пей себе чай, он горячий, медленно-медленно, и смотри на зубило. Только осторожней с глазами, чтобы искры не попали.

Мне никогда не надоедало смотреть, как он работает. Матрака двигалась так, словно была прямым продолжением его руки. Ее короткая дубовая рукоятка, зажатая на конце поблескивающим металлическим кольцом, давно уже приняла форму его ладони — «Вот, Рафаэль, поэтому один каменотес никогда не даст другому свой молоток», — и головка шукии уже стала плоской, а ее края давно потрескались под ударами.

Каменотесы, показал он мне, зажимают зубило в левой руке, как китайскую палочку: ладонь к себе, зубило зажато между спинкой среднего пальца и расположенным чуть ниже безымянным, а указательный палец и мизинец с некоторым щегольством лежат сверху, словно неожиданное, пленяющее душу мгновение умиротворяющей расслабленности и нежности между дерзостью молотка, остротой стали и твердостью камня. В таком положении зубило все время трется о тонкую кожу мизинца, и вот так оно натирает на нем ту «мозолю», что свидетельствует о его хозяине.