В доме веселья
Шрифт:
Заметив эти неприятные ухмылки, Селден поднялся и обменялся рукопожатиями с хозяйкой дома, прощаясь. Он задыхался в этой комнате, и как это он смог оставаться здесь так долго.
На крыльце он помедлил, вспоминая фразу, сказанную Лили: «Мне кажется, вы проводите слишком много времени в обществе, которое не одобряете».
Но разве не за ней он пришел сюда? Это ее общество, не его. Но он должен вытащить ее из этого общества. Подальше от него, на край света! Этот Край Света — печать на ее письме — словно крик о помощи. Он знал, что подвиг Персея не закончился, когда тот снял цепи с Андромеды, ибо ее члены онемели от оков и она не могла встать и идти, но цеплялась за него слабыми руками, пока он пробивался к берегу со своей ношей. Да, у Селдена хватало силы на двоих: именно слабость Лили удвоила его силу. Но, увы, не чистые воды моря лежали перед ними, а гнилая трясина старых предрассудков и привычек,
Моральные угрызения вызвали физическую потребность в свежем воздухе, и он зашагал вперед, вбирая полной грудью гулкий холод ночи. На углу Пятой авеню его окликнул Ван Олстин, с предложением составить компанию:
— Прогуливаетесь? Приятно выветрить из головы весь этот дым. С тех пор как женщины добрались до табака, мы все время принимаем никотиновые ванны. Было бы любопытно изучить воздействие сигарет на отношения полов. Курение — это растворитель не хуже развода: оба способствуют размытию моральной нормы.
Настроению Селдена меньше всего были созвучны послеобеденные афоризмы Ван Олстина, но поскольку последний ограничивался общими сентенциями, его слушатель держал свои нервы в узде. К счастью, Ван Олстин гордился своим умением делать социальные обобщения, а такой аудитории, как Селден, он с готовностью демонстрировал свои несомненные способности. Миссис Фишер жила на Истсайде, близ Парка, они вышли на Пятую авеню, и Ван Олстин просто не мог оставить без внимания новейшие архитектурные изыски этой многоликой улицы.
— Этот грейнеровский особняк — типичная ступень социальной лестницы! Тот, кто его выстроил, вырос в среде, где все блюда подаются на стол одновременно. Это не фасад — это настоящее архитектурное застолье. Пропусти он хоть один стиль, друзья решили бы, что ему денег не хватило. Впрочем, для Роуздейла — неплохое приобретение: привлекает внимание и поражает воображение зевак с Запада. Поматросит и бросит — как только он минует этот период, ему захочется чего-нибудь такого, перед чем не будут бегать толпы и стоять разинув рот. Особенно если он женится на моей разумнице-кузине…
Селден прервал его вопросом:
— А как насчет дома Веллингтона Брая? По-моему, очень умный выбор, вы не находите?
Они как раз приближались к широкому белокаменному фасаду, богатая сдержанность линий которого напоминала пышную фигуру, умело затянутую в корсет.
— Это следующий подвид: мы, мол, в Европах бывали и держим планку. Уверен, миссис Брай полагает, что ее дом — точная копия Трианона: в Америке любой мраморный дом с золоченой мебелью мнит себя копией Трианона. До чего же находчивый малый этот архитектор — так потрафить своим клиентам! В этом композитном ордере — вся миссис Брай. А для Треноров, как вы помните, он выбрал коринфский: изобильный, но хорошего вкуса. Особняк Треноров — один из лучших, он не из тех, что напоминают вывернутый наизнанку банкетный зал. Я слыхал, что миссис Тренор хочет выстроить новый бальный зал, и несговорчивость Гаса по этому поводу удерживает ее в Белломонте. Должно быть, ее терзают размеры бального зала миссис Веллингтон Брай: уж будьте уверены, они ей известны до последнего ярда, как будто она лично присутствовала на вчерашнем приеме. Кто, кстати, сказал, что она в городе? Фаришев сынок? Ее нет, я точно знаю. Миссис Степни права — окна не светятся, полагаю, Гас живет сейчас в доме позади.
Он притормозил напротив дома Тренора, и Селдену волей-неволей тоже пришлось замедлить шаг. Дом выглядел сумрачным и необитаемым, лишь полоска света над дверью сообщала о временном постояльце.
— Они выкупили дом у соседей позади, углубившись на сто пятьдесят футов вдоль боковой улицы. Там-то и должен быть новый бальный зал с соединительной галереей, а над ней бильярдная и все такое. Я им советовал перепланировать подъезд, а гостиную расположить в фасадной части, вдоль Пятой авеню, — видите, как парадная дверь сочетается с окнами…
Раздался оторопелый возглас, и трость, которой Ван Олстин размахивал, словно указкой, неожиданно выпала у него из рук: дверь открылась и на фоне освещенного холла показались два силуэта. Тут же к бровке подкатил экипаж, и одна фигура вплыла в него под покровом
Какие-то секунды, казавшиеся бесконечными, оба невольных наблюдателя не проронили ни звука, затем дверь закрылась, экипаж отъехал, и вся сцена преобразилась, словно под лучом «волшебного фонаря».
Ван Олстин негромко присвистнул и выронил монокль:
— Э-э… Гм… ничего не было, да, Селден? Как член семейства, уверен, что могу на вас рассчитывать… Наружность обманчива…. А на Пятой авеню порядком темновато…
— Доброй ночи. — И, не замечая протянутой на прощание руки, Селден резко свернул в переулок.
Герти сидела одна и все думала о братском поцелуе Селдена. Он и прежде целовал ее, но тогда его губы еще не знали губ другой женщины. Если бы он только избавил ее от этого, она могла бы спокойно погрузиться в благодатную темную пучину. Но теперь пучина обмелела в сиянии торжества, и куда труднее утонуть на рассвете, чем во мраке ночи. Сколько бы Герти ни прятала лицо от света, он просачивался во все щели ее души. Прежде она была так довольна, жизнь казалась такой простой и осмысленной, — зачем он пришел и растревожил в ней новые надежды? Но Лили — Лили, ее лучшая подруга! Герти так по-женски винила во всем другую женщину. Наверное, не будь Лили, желаемое могло бы стать действительным. Селден всегда любил Герти — он ее понимал и симпатизировал ее скромной независимой жизни. Он, с его репутацией человека, который все и всегда взвешивает на аптекарских весах изысканного восприятия, принимал ее просто и доброжелательно, его ум никогда не вызывал в ней благоговейного трепета, потому что в его сердце она была как дома. А теперь ее вышвырнули вон и рука Лили захлопнула дверь! Лили, о которой она так заботливо хлопотала, которую сама же и привела! В резком свете горькой иронии ситуация прояснилась. Герти знала Селдена и видела, что сила ее веры в Лили помогла ему преодолеть сомнения. Она помнила также, что говорила о нем Лили, видела, как сама сближала их, помогая лучше узнать друг друга. Конечно, Селдену была неведома ее глупая тайна и он неосознанно нанес ей эту рану, но Лили — Лили не могла не знать! В подобных случаях женская интуиция не подводит. И если Лили все знала, значит, она нарочно ограбила подругу, позабавилась своей женской властью, потому что даже в огне внезапной ревности для Герти было непостижимо, что Лили захочет стать женой Селдена. Лили, может быть, и не способна выйти замуж ради денег, но она так же не способна обойтись без них вовсе, а напряженные изыскания Селдена в области малой экономики домашнего хозяйства казались Герти настолько же трагически беспомощными, как ее собственные сердечные мытарства.
Она еще долго сидела в гостиной, пока остывали угольки, рассыпаясь серой золой, и лампа гасла под веселеньким абажуром. Перед лампой стояла фотография Лили, она так царственно смотрелась среди убогих безделушек и покосившейся мебели ее комнатки! Мог ли Селден вообразить Лили в таком интерьере? Герти остро ощущала свою бедность, ничтожность всего, что ее окружает: она рассматривала свою жизнь глазами Лили. И жестокие суждения Лили болезненно взрезали пласты памяти. Она понимала, что рядила своего идола — Лили — в одежды собственного изготовления. Разве хоть когда-нибудь Лили сочувствовала, сострадала, понимала? Вкус новизны — вот и все, что ей было нужно, она казалась каким-то бессердечным существом, ставящим опыты в лаборатории.
Часы с розовым циферблатом отбили очередной час — Герти опомнилась и вскочила. На завтра с утра пораньше у нее была назначена встреча с приходской сиделкой в Истсайде. Она потушила лампу, накрыв огонь колпаком, и пошла в спальню раздеваться. В маленьком зеркале у туалетного столика она увидела свое лицо, проступившее из сумрака, и слезы запятнали отражение. Как смеет она грезить мечтами красоты? Невзрачному лицу — невзрачная доля. Она переодевалась и тихо плакала, с привычной аккуратностью готовила одежду на завтра, когда жизнь снова пойдет своим чередом, словно и не было просветления в ежедневной рутине. Зная, что горничная не появится раньше восьми, Герти сама приготовила себе чайный поднос и поставила его у кровати. Потом заперла на ключ входную дверь, погасила свет и легла в постель. Но сон не шел, и она лежала лицом к лицу со своей ненавистью к Лили Барт. Лили приблизилась во мраке, как некое бесформенное зло, с которым надо бороться вслепую. Здравый смысл, осуждение, самоотречение и прочие резоны дня и света были отринуты в безжалостной борьбе за самосохранение. Герти хотела быть счастливой, хотела так же яростно и безоглядно, как Лили, но у нее не было власти, которой обладала Лили, чтобы достичь желанного счастья. И в этом осознанном бессилии она лежала и содрогалась от ненависти к подруге.