В двух шагах от рая
Шрифт:
…с новыми жертвоприношениями на борту…
который, наконец, загрузили. «Черный тюльпан» разогнался, тяжело оторвался от взлетной полосы, и повез на Родину в своем чреве заколоченный в доски цинковый гроб, гроб старшего лейтенанта Шарагина.
…а душа навечно остается здесь… в Афгане застряли наши
души…
Впервые в жизни испытал Олег потребность перекреститься…
Перед штабом батальона одинокий
– Ну, что, Антоненко, съездили?! – спросил Шарагин.
…жлоб, а что-то человеческое и в нем есть…
– Так точно, товарищ старший лейтенант. Хотел вам сказать.
– Что?
– Богданов, вроде, приказ готовит на вас.
– Богданов…
…Богданов – никто, ничтожество… и вообще, я уже давно не в его
подчинении…
– Товарищ старший лейтенант…
– Что еще?
– Спасибо.
В оружейной комнате, пока дежурный сержант пересчитывал автоматы, Шарагин открыл сейф и незаметно переложил в карман пистолет, затем из другого сейфа взял патрон.
…успел все-таки…
Он поздоровался с комбатом, сел спиной к окну, загнал патрон в ствол и приставил пистолет к правому виску.
– Вы боитесь смерти?
Комбат опешил сначала, не понимая, к чему подобные вопросы, разыгрывает его офицер или серьезно решил стреляться. Сомнения длились сотые доли секунды.
– Конечно, боюсь. Как все люди, боюсь смерти.
– А я уже нет.
– Постой, Олег, почему? Почему вдруг стреляться?
– А как еще прикажите закончить офицеру?
– Но почему же обязательно заканчивать? Давай поговорим.
– Я уже все решил для себя.
– Не шути, Олег. Ты, видишь ли, пуля ведь может рикошетом и в меня…
– Глупости. Я бы сделал это один, без вашего присутствия. Я вас и не знаю совсем почти. Вы мне нужны, как свидетель. И при вас заявляю, что нахожусь в здравом рассудке. Мне некогда писать записку, извините. Постарайтесь позаботиться о семье. Они ни в чем не виноваты.
– А…
– Помолчи, сядь! Перед дальней дорогой надо присесть и помолчать…
Комбат смотрел на руку, которая держала пистолет, и на палец на курке. Ему даже показалось, что старший лейтенант абсолютно спокоен, что даже, как бы рад он, что все заканчивается. И если бы не пульсирующая жилка на правом виске рядом с дулом пистолета, комбат, может быть, решил бы даже, что старший лейтенант ничего и не переживает, а делает это из-за помешательства душевного.
Шарагин поправил левой рукой пистолет. Дуло больше не казалось холодным, оно согрелось от соприкосновения с горячим виском.
На плацу солдат чистил снег. Комбат на долю секунды отвлекся, увидев за окном бойца, прищурился, чтобы разобрать кого там поставили плац расчищать, и вдруг вздрогнул от неожиданно прозвучавшего в полной тишине комнаты выстрела. Старший лейтенант Шарагин дернулся влево, заваливаясь к стене, которую только что
…Так до конца он и не определил, где же именно забуксовала перед тем как оборваться навсегда с просверлившей висок пулей жизнь: в ущелье, в вертолете, в госпитале.
…конечно в Афгане… в ущелье, а потом кто-то долго решал, что со
мной делать дальше, и пока ждал, я слышал отголоски той жизни,
которую не дано мне было прожить…
Глава двадцать первая
ВЫВОД
У холмика свежей земли, перемешанной с песком, собралось с десяток человек.
Кто-то из офицеров вполголоса заметил: «Плохое место, один песок…» Ему поддакивали: «Зачем такое место под кладбище выбрали?» – «И от города добираться неудобно…»
Стали расходиться.
Лена, заплаканная, с красными глазами, прикладывала к лицу скомканный в кулаке платок: «Не вымолила его…» Настя обняла ее за талию. Девочка не плакала, она слишком малой была, не все пока понимала. Мать вели под руки – дед Алексей и отец. Женщины отрыдали, отголосили свое, еще раньше, до закапывания, пока не опустили в могилу, и, особенно дома, когда только сообщили о смерти Олега, и особенно, когда привезли гроб. Лицо Настюши, несчастное в подражании взрослым, вопрошало: «Так что же все-таки с папой? Где он? Когда приедет?» – «Папа больше никогда не приедет… Нет больше папы… Погиб папа. В Афганистане погиб», – объяснял ей, как мог, сдерживая слезы, прадедушка Алексей.
Женька Чистяков слушал Зебрева: «…прикрывали отход батальона. В засаду попали.» – От обоих разило водкой. – «Блок выставили, только дальше… окружили их духи.» Зебрев полез за сигаретами, вместе с пачкой вынул лазуритовые четки: – «…подобрал после боя.» Он зажег спичку. Они с Женькой остановились, повернулись к могиле, и так, чтобы никто больше, особенно Лена, не услышал, Зебрев вымолвил: «Он не сразу умер…»
На дороге дожидался оранжевый, проржавевший местами автобус. Сзади у автобуса была сделана специальная откидывающаяся дверца. Через нее запихивали вовнутрь и вынимали гробы, и, видимо, когда только приехали на кладбище, и вытаскивали гроб, не подняли две упавшие гвоздики и отломившуюся от венка еловую веточку.
– Значит, уходим все-таки? – спросил Чистяков.
– Все говорят о выводе. Но когда, не ясно. Думаю, в следующем году разъяснится… Мне-то что? Я, грым-грым, к тому времени заменюсь.
Девять с лишним лет провела на чужбине 40-я армия, и вот, наконец, разрешили ей вернуться домой. Назначили крайний срок, выстроили график, приступили к поэтапному вытягиванию отдельных частей.
На все про все более чем стотысячному контингенту отвели девять месяцев. Задача ясная: после 15 февраля 1989 года советских солдат на территории Афганистана остаться не должно. Армия взяла под козырек: приказ получен, будет выполнен.