В двух шагах от рая
Шрифт:
Солдат в одной майке и брюках обдал водой тело Шарагина, смыл с лица, и шеи, и груди запекшуюся кровь, ушел.
Теперь он лежал на чем-то холодном, кожа покрылась мурашками. Незнакомый человек с плоскогубцами склонился над одним из раздетых мертвецов, повозился, покряхтел, вырвал
…золотую…
коронку.
Видимо, во рту нашлась вторая коронка. Человек с тонкими, белыми волосами, напоминавшие леску, вновь увлеченно принялся за дело.
…он накажет меня, он сделает мне больно!.. за то, что я видел, как
он вырывает
В самом деле, человек с плоскогубцами обернулся.
…вот он – ад! мой черед пришел!..
– Ты думал, что убежал от нас? Ты думал, что перехитрил нас, что мы забыли про тебя?
…кто ты? что тебе нужно от меня?..
– От нас никто не может убежать! Мы всегда рядом с тобой…
…только не надо мне делать больно!..
– Не бойся.
Плоскогубцы гулко ударились об пол. И в тот момент, когда он чуть расслабился и лежал, глядя в потолок, все равно что парализованный, человек достал откуда-то шомпол от автомата, и воткнул его Шарагину в ухо, в то самое ухо, куда только что шептал и брызгал слюной. Шомпол разорвал барабанную перепонку и вошел глубоко в мозг.
Шарагин заорал. Боль пронизала всю голову и ворвалась острием в затылок. Шомпол проткнул голову насквозь, вылез, окровавленный, из другого уха. Кровь текла из ушей, из носа.
В дверь барабанила хозяйка.
– Я тебя давно приметил, я следил за тобой, – сипел человек из морга. – Ты никуда не денешься, Шарагин, ты – мертв, ты давно уже мертв!
…ад… ад… это – ад!..
– И душа твоя останется здесь навсегда!
– Не-е-е-е-е-т!!!
Шарагин вскочил с постели. Он был весь мокрый от пота. Он нащупал в темноте бутылку водки, налил полный стакан. Рука дрожала, граненый стакан стучал на зубах.
– Только не бойся смерти!.. – предупреждал во сне Рубен Григорьевич.
– А я и не боюсь…
– Боишься! Пока еще боишься!.. Помнишь, как писал Толстой? Он писал, что смерть является условием жизни, и если жизнь – это благо, то и смерть должна быть им…
Он открыл счет на имя Лены, перевел на него почти все деньги, сберкнижку положил дома, не на видном месте, а чуть скрытно, но так, чтобы она
…когда придет час…
обнаружила.
Узнав про осколок, Лена повела себя на удивление мужественно. Не зарыдала, не запричитала. Лишь на следующий день сердито выдала:
– Я бы судила этих врачей! Какое они имели право говорить тебе про это! А если они ошиблись?! Ты никогда не думал о том, что они могли ошибиться?! Вдруг там нет никакого осколка?! – и она снова положила голову ему на грудь, будто хотела проверить, есть ли там на самом деле рядом с сердцем осколок.
Дальше они молчали, и делали вид, что действительно оба поверили в то, что врачи ошиблись, играли каждый свою роль, пока ночью вновь не разбудила боль.
И боль же
…больше нечему!..
виновата была, что отношения их портились.
– Ты меня любишь? – спрашивала Лена.
А в ответ – молчание. В лучшем случае прижмет к себе. Но не ответит, не поговорит. Ласки не стало. Погрубело будто все между ними. Что только? Сразу и не выделишь. Яркость исчезла. И пропала, пропала нежность. Нежность еще была в постели, и то скорее заученная,
Разлюбил? И что тогда ей делать?
Он молчал.
Разлюбил?
Нет.
Почему ж тогда молчит?
…как ей ответить?..
Не потому, что разлюбил. Слов не находил Олег. И еще не хотел пустое, очевидное повторять. И еще обида взяла: как же так она сомневается? Разве не клялся он ей стократно, что никогда не разлюбит, что на всю жизнь, что бы не случилось?! И перед Афганом повторил! Разве забыла она, что он – однолюб? Не могла забыть!
Ребятишки раскачивались на скрипучих качелях, съезжали с горки, визжали. Подбежала Настюша. Он наклонился к ней:
– Нагулялась? Пойдем домой? – потянул за руку.
– Нет, я еще хочу погулять, – вырвалась, отбежала.
– Ну, хорошо.
– Папа, – вдруг подошла и спросила Настя, – а ты плавда плидулок?
– Что?.. – лицо Олега запылало.
– Васька Чистяков говолит, что ты плидулок. А что такое плидулок, пап?..
– Пойдем домой!
– Он же псих! Вы к нему лучше не подходите. Он только что из сумасшедшего дома вернулся. Его в голову ранило на войне! – громко завизжал мальчик школьного возраста, и на всякий случай отбежал подальше.
…вот, значит, как!.. все в городке считают меня сумасшедшим!..
конечно, приехал после госпиталя, после контузии… значит, все
знают про мои приступы?.. откуда?..
– Настюша, – позвал он. – Пойдем домой!
– Шизик! – крикнул мальчишка с деревянным автоматом.
…в городке, как в консервной банке, как кильки в томате плаваем,
варимся в собственном соку… вон мамаша какая-то ребенка зовет,
чтобы домой увезти, а сама в мою сторону поглядывает… будто я и в
самом деле псих!..
Роковой осколок перечеркнул все. Вместо раннего подъема, утренней пробежки, физзарядки, обливания ледяной водой, пришивания белоснежного подворотничка, чистки оружия, выездов в горы, вместо прыжков с парашютом отныне окружала Шарагина пустота. И, самое страшное, впереди кроме этой пустоты ничего не предвиделось.
Просыпался он задолго до того времени, когда надо было идти на службу, сидел на кухне, выкуривал половину пачки, долго завтракал, мало что, впрочем, съедая, а все из-за того, что терялся в мыслях, забывался. По выходным он мог часами наблюдать из окна за прохожими, которые пересекали двор в разных направлениях, с разной скоростью, в разное время, и представлял, что каждый из них тянет следом тоненькую серебряную нить, и как пространство меж домами