В двух шагах от войны
Шрифт:
— Афанасий Григорьевич? Не знаком, но слыхивал много. Это ладно!
— С богом! — сказал начальник и засмеялся. — Я хотел сказать: семь футов под килем.
— Так я и понял, — сказал Замятин.
Он шел домой. Под его шагами скрипели доски тротуаров, шел он уверенно, слегка по-моряцки покачиваясь, прищурив свои прозрачные голубовато-серые глаза, и весь уже был там, на своей «Зубатке». Провести судно и в шхерах, и мимо кошек-мелей, и мимо камней, и в шторм, и в погоду — это он мог. В мирное время и в туман и в ледовых разводьях он мог бы дойти до Новой Земли чуть ли не с закрытыми глазами. Нюхом своим поморским, богатым своим опытом он привел бы судно туда,
Страха не было, была тревога и ответственность — ведь в самом деле, не рыбу повезешь, а людей, да каких там людей — детишек, ребятню, не на очень-то много и старше, чем двое самых дорогих, своих… И Замятин чуть-чуть сердился на начальство, которое поручило ему такую непростую работенку. Правда, и на себя сердился — за то, что он на начальство сердится.
Неожиданно споткнувшись об отодравшуюся от тротуарного настила доску, Павел Петрович чертыхнулся про себя и почему-то успокоился. «Война, подумал он, — война. Ну, да ладно, где лодья не рыщет, а у якоря будет».
Замятина и Громова познакомили в кинотеатре «Эдиссон». Они стояли друг против друга: Громов — худощавый, жилистый, с сивыми прокуренными усами на морщинистом узком лице, и Замятин — похожий на циркового борца, с налитыми плечами и крупной, чуть начинающей лысеть головой, загорелый и обветренный. Незаметно приглядывались друг к другу.
«Кряж, — думал Замятин, с уважением поглядывая на Громова, настоящий кряж просмоленный и в море купанный».
«Ну, прямо, скала, — решил про Замятина Громов, — с таким, пожалуй, не пропадешь».
А вокруг них шумела, галдела, толкалась разношерстная толпа мальчишек — тех, кто хотел поехать на Новую Землю. Добровольцы. Они пришли сюда по зову городского комитета комсомола.
— Ну, как, Павел Петрович? — немного растерянно спросил Громов и обвел рукой бурливую ораву.
— Поглядим, — осторожно ответил Замятин.
Потом они сидели рядом за покрытым красной скатертью столом на маленькой сцене, а с трибуны говорил с ребятами представитель горкома комсомола, совсем еще молодой, чубастый парень в полувоенной гимнастерке. Говорил он громко, напористо, задорно:
— Ну-ка, скажите мне: разве нас, архангелогородцев, удивишь таким словом, как «экспедиция»?
— Не-ет! Не удивишь! — отзывался зал.
— Верно! — продолжал оратор. — Отсюда, с этих Двинских и Беломорских берегов, издавна уходили на своих лодьях и карбасах наши отцы, деды и прадеды. У самой Новой Земли, у Груманта [8] , в ледовом Карском море белели косые паруса поморских кочей [9] …
— Красиво говорит, — наклонясь к Замятину, не то ворчливо, не то довольно сказал Громов.
8
Грумант — так поморы называли остров Шпицберген.
9
Коч — древнейшее парусное палубное судно.
— Правильно говорит, — слегка улыбнувшись, ответил Замятин, — пусть помнят.
— А я что? — пробурчал Громов.
А представитель комсомола продолжал все так же горячо рассказывать о гордости и славе Архангельска. Перечислял названия кораблей, имена первооткрывателей и мореплавателей, а ребята из зала подсказывали ему все новые и новые имена.
— Литке! — кричали из зала.
— Русанов!
— Седов! «Святой Фока»!
— А папанинцы! Тоже отсюда вышли. Из Холмогор.
И оратор радовался вместе с залом и с гордостью посматривал в президиум. Оттуда одобрительно кивали.
— Смотри-ко, знают ведь, салаги, — удивленно шепнул Громов Замятину.
Павел Петрович только кивнул, а Громов задумался. «Эх, какай я, к чертям морским, воспитатель? — думал старый капитан. — И не знаю же совсем салаг этих, как-то управлюсь?» Когда на набережной его догнала секретарь начальника и, ухватив за рукав, поволокла обратно в кабинет, он ждал всего чего угодно, только не того, что ему предложат пойти руководителем какой-то детской «яично-птичьей» экспедиции. Он и растерялся и рассердился поначалу, но потом поутих. Дело-то немалое, важное, а к тому же и морем запахло. Хмурясь уже больше для виду, он согласился. А теперь вот, когда глядел на эту, то галдящую, то напряженно-молчаливую, толпу ребятни, сидевшую в зале кинотеатра, сомнения стали снова одолевать его. Он посмотрел на Замятина. Тот сидел невозмутимый, спокойный. «И точно, скала», — подумал Афанасий Григорьевич, и ему стало чуть полегче. Он вдруг фыркнул в свои желто-сивые усы и тихо сказал Замятину:
— И верно, «яично-птичья»… — Он кивнул в зал. — Только-только из яиц повылупливались.
Замятин посмотрел на него, словно не понял, а потом суховато сказал:
— Промысловая, Афанасий Григорьевич, промысловая. А по правде, так и военно-промысловая экспедиция.
«Эк, как он меня, — с огорчением подумал Громов, — а и то верно, чего это я хиханьки да хаханьки, дело-то серьезное, и не на прогулку ребятишек везут». Он насупился и просидел до конца собрания молча.
Заканчивая, представитель комсомола сказал:
— Трудно вам придется, ребята. Очень трудно. Но что поделаешь — отцы и братья на фронте. Кому же, как не вам. И экспедиция, в которую мы вас посылаем, вернее, просим поехать, — это тоже фронт. Так?
— Так! — хором ответил зал.
Потом выступала учительница. Сказала, что сама будет добиваться чести пойти в эту экспедицию, а опыт у нее уже есть. Потом кричала какая-то девчонка: дескать, чем они, девчонки, хуже. А под конец объявили, что будет отбор: комиссии — медицинская и еще какая-то и, кроме того, ехать в экспедицию можно будет только с согласия родителей, учителей и общественных организаций.
И тут поднялся такой гвалт, что у Афанасия Григорьевича заболели уши. «Нет, ну никакой я не воспитатель», — в который раз подумал он, пробираясь к выходу. Кто-то взял его за локоть. Замятин.
— Выдюжим, Афанасий Григорьевич, — сказал Павел Петрович.
— А как же, — ворчливо ответил Громов.
— Пойдемте-ка на «Зубатку», поглядим, что и как.
Громов обрадовался, но виду не подал.
— Айда, — сказал он, — покумекаем, что про что.
И оба капитана отправились на факторию.