В горячих сердцах сохраняя... (сборник)

Че Гевара Эрнесто

Никто не должен подставлять другую щеку

Пока не могу сложить я поэму, потому что не видел еще его лица, не слышал его голоса, не видел ни его улыбки, ни мужественной стройной фигуры; руки мои не касались еще гражданской одежды, не листали желанных книг, не переворачивали страницы тетрадей по математике; пальцы мои не касались еще долгожданных писем: «Мы ждем тебя дома, возвращайся скорей». Врезается в память нежная подпись: «Вспоминай и люби свою невесту». Незнакомо мне имя солдата, имя героя, подхваченное народом, имя первого пограничника, зверски убитого. Убитого бандитами под лучами жаркого солнца или под яркими звездами, и убийство это прозвучало пощечиной, нанесенной всем тем, кто остался в живых. Не могу сложить я этой поэмы, потому что никто не должен этого делать, ибо

никто не должен, подставляя другую щеку, слагать подобную эпитафию и преждевременно ставить надгробную плиту над еще не вырытой его могилой.

Антон Арруфат

Плая—Хирон

Своими беспомощными руками, способными лишь писать стихи, я хотел бы собрать все ваши головы, братья мои соотечественники. Я собрал бы головы тех. кто умер, взглянув на опаленное солнце, головы, разбитые снарядами, безжизненные груди, изрешеченные пулеметными очередями, животы героев, вспоротые штыками, и пробитые пулями сердца. Кругом — тела, разорванные на части взрывами бомб, и поля, усеянные гильзами. Кругом — одежда, пропитанная кровью, и никому неведома та боль, которую я ощущаю в сердце от своего бессилья. А сколько раз своим грустным голосом я пытался вдохнуть в них прекрасную вечную жизнь! Мне же судьба уготовила печальное занятие — ждать, пока другие сражаются, проливая кровь. По моим венам течет ваша кровь, и я мечтаю умереть в справедливой борьбе. Как же дороги мне такие слова, как «справедливость», «свобода», «хлеб»!

Анхель Аухьер

Яхта«Гранма»

…Она достигла Лос—Колорадос, продолжила свой путь по Сьерра—Маэстре и плывет вот уже семнадцать лет…

Фидель

Когда она уткнулась в пески Белиза, из Туспана внезапная зима вонзила в воздух тысячи иголок, из дождя построила завесу, и туман густой навесил покрывало… когда она уткнулась в заросли мангровых [14] лесов Лос—Колорадос. Карибское море — море пиратов — ниспослало штормовую бурю, чтоб преградить ей путь; течение в заливе ее швыряло на песок и скалы… когда она уткнулась на рассвете в берег в тот день, второго декабря (прошло с тех пор уж двадцать лет). И солдаты, уставшие от дней холодных и голодных, прошли сквозь чащу мангровых лесов и одолели скалы, ощетинившиеся острыми камнями… когда кормой уткнулась в берег родины и не остановилась «Гранма». Она по—прежнему плыла без остановки по морю неспокойному истории, поднимаясь на могучих волнах Революции, которые Фидель, его герои, народ его отвагою своею всколыхнули, отвагою, накопленной за сотни лет невиданных сражений. Сегодня, якорь бросив у сердца своего народа, она плывет и дальше… И над кормой ее вознесся наш флаг прекрасный, овеянный свободой.

14

Заросли вечнозеленых деревьев и кустарников с надземными корнями. — Прим. пер.

Осязаемый Остров

(отрывок из поэмы)

Они могут прорвать, пробравшись как тени, водную гладь пограничного пояса. Они могут прийти, неся смертоносный груз, по этой широкой дороге, что прокладывает море на каждом участке побережья. Они могут атаковать твои рассветы и мирный день усеять детскими трупами, уничтожить сады и парящих в небе сизокрылых голубей, воздух отравить ядовитыми газами. Могут, но твоя земля — первая свободная территория Америки. остров легендарных мамби. На твоей земле негодуют даже камни. Деревья и ветер, все, что вдохновляет тебя на ратный подвиг, поднимаются навстречу захватчикам: слившись с землей, люди с полей сжимают винтовки мозолистыми руками; люди, зажигающие зеленое пламя тростниковых плантаций, стоят на страже, крепко держа винтовки; те, кто обрабатывает сахар, держат в руках винтовки; те, кто ведут трактора в поле, держат возле себя винтовки; те, кто в море ловит рыбу, не расстается с винтовкой; шахтеры, уходящие в забой, берут с собой винтовки; рабочие, строящие дома, мосты и воздвигающие светлое завтра, крепко держат в руках винтовки; портовые рабочие, механики и металлурги, учителя, рабочие табачных фабрик, юноши с книжками, массы рабочих вырываются из твоих недр, крепко держа в руках винтовки. Огонь пулеметов и базук, зенитных пушек, самолетов и танков сливается в единый поток свинца. И движется он безудержной лавиной, по многострадальной земле, пока не исчезнет с нее последний захватчик и пока его кости не превратятся в пыль, смешавшись с песком, что разносится ветром под твоим всепобеждающим светом. Могут снова прийти и ночь преступлений, и алчная смерть, изрыгающая вонючее прошлое на золотистые пляжи. Могут снова прийти, но ты воздвигаешь на их пути стены из песка и камня, ты воздвигаешь морскую стену, чтобы с моря захватчик не смог проникнуть. Могут, конечно, но ты им роешь могилы в мангровых лесах и трясине, где их черная кровь превращается в ил. А в это самое время на звездном апрельском небе — это весна всех людей — победа зажигает зарю и лучи восходящего солнца, прорываясь сквозь шквал огня и стали, простираются далеко за это побережье, за твои золотистые пляжи, несгибаемая Плая—Хирон.

Че — Живет!

I

Удар раздался в воскресном воздухе (воскресный день прозвучал, как удар). Раздался удар, словно кто—то упал в ущелье (это с силой ударился тот незабываемый воскресный день). Сильный удар прогремел по долине (это воскресенье прокатилось эхом), и впивается звук в остроконечные вершины горных хребтов (это воскресный день цепко держится в памяти), растекается по континенту, пересекая моря, сотрясая волны, и приводит в дрожь народы на Земле. Грохочет удар, словно катятся горные глыбы, словно бурные реки, выходящие из берегов, перекатывают с силой гигантские валуны. От удара брызжет алая кровь, и ее тяжелые капли сотрясают сердце. Этот удар прозвучал в воскресенье, эта октябрьская кровь на карте мира оставила несмываемое кровавое пятно.

II

Партизан, в сердце раненный, возрождается. Прямой его взгляд, устремленный вдаль, проникающий в ночь, в опасность, в боль и в будущее, бросает вызов и проклятья. Он в небо устремлен, этот чистый, как родниковая вода, немеркнущий взгляд. Раненый партизан возрождается. Его лик светлеет, озаряя ночь. Слышится треск срастающихся костей. Буря, вздымающаяся в груди, с силой взрывает ночную тишину. Раненый партизан возрождается и становится великаном. (Что же делать? Омрачает террор первые радости от первых проблесков победы. Микроволновый передатчик взрывается в атмосфере нервными закодированными посланиями. Напряженно гудит телефонный провод Ла—Пас — Вашингтон. Телеграфные сообщения летят быстрее молний: Пентагон — Белый дом — Госдепартамент — ЦРУ. Словно удары кнута, проносятся в воздухе отрывистые приказы по—английски. Боливийские военные охвачены страхом. Телеграммы в Ла—Пас выкрикивают приказы, переведенные на испанский, и грохотом отдаются в Валье—гранде. Еще омерзительней оловянные лица, охваченные ужасом. Руки дрожат, погрязшие в преступленье.) Раненый партизан возрождается и становится великаном.

III

Им, вероятно, проще убивать детей, расстреливать шахтеров, охотиться на индейцев, брать на мушку всех тех, кто в знак протеста поднимает свой голос и сжимает в кулак натруженные руки. Им, видимо, проще сеять смерть с борта самолета и засевать землю небывалым голодом. Но не так—то просто попасть в самое сердце раненого партизана, воскресшего и превратившегося в великана. Они не могут прицелиться в широкую грудь, вздымающуюся от криков возмущенного народа. Им трудно прицелиться… Рука, осмелившаяся нажать на курок, повиснет плетью. Онемеют голоса, отдавшие приказ совершить преступленье. Не сможет пуля поранить сердце. Погибший партизан не умер — он живет!

IV

С заснеженных вершин Анд несется кровь его вулканической лавой, испепеляет земли, где бесчинствуют голод и несправедливость. Течет она по венам наших партизан и пламенным призывом разливается в воздухе. Че — живет! Напрасно палачи, охваченные страхом, пытаются похитить останки воскресшего партизана и похоронить в скалистых горах. Его бородой обрастают юные лица кубинцев. Кожа его отливает блеском на теле героев, бросающих вызов палящему солнцу и ветру, скалистым горам и свинцовым пулям. Не может скала удержать срастающиеся кости, пока есть еще в мире неотмщенная несправедливость. Че — живет! Бессилен огонь поглотить его тело; не сможет остыть его пепел: он сольется в винтовках партизан в одном мощном, крике, пропитанном дымом и порохом. Че — живет! Его глубокий взгляд пронзает темную ночь и зажигает новые рассветы. Слово его реет в воздухе, как развернутое знамя, и приветствуют его поднятые руки, сжимающие винтовки, и эхом отдаются выстрелы и его призывный клич: «Победа будет за нами!» Че — живет!

Радиограмма в адрес США

Смерть, затаившаяся на твоих кораблях и самолетах, готова в любую минуту вцепиться в горло жизни. А жизнь, новая жизнь на нашем берегу, все прочней коренится на земле и в человеке. Ты принюхиваешься, чуя запах крови — живой крови в жилах наших рук, которые возводят рассветную Родину. И все же твои смертоносные корабли и самолеты бессильны пред светлым пламенем, которое клокочет в наших сердцах, когда мы восклицаем: «Родина или смерть!» — имея при этом в виду, что нами заново строятся Родина и Жизнь.

Хосе Эрнандес Барбан

Он продолжает жить

День в министерстве начинается сегодня, как обычно. Я иду по коридору пятого этажа, потом сворачиваю направо и открываю дверь в кабинет. Там все в идеальном порядке: на углу письменного стола — коробочка со скрепками, в вазочке — остро отточенные карандаши, рядом — телефон, а возле письменного стола — два кресла.

Шесть часов утра. Я раздвигаю шторы и наслаждаюсь восходом. Он очень любил рассветы и закаты…

Небо понемногу проясняется. Морской воздух освежает. На 23–й улице уже многолюдно, у светофора стоят автомобили. Сверху я вижу, как загорается зеленый свет, потом желтый и, наконец, красный. Машинально смотрю на часы. Затем сажусь в кресло и делаю запись на календаре. Склоняю голову и, закрыв лицо руками, мысленно погружаюсь в прошлое, в воспоминания…