В Иродовой Бездне. Книга 2
Шрифт:
— Ах, как жаль, что я не знаю языка вашего. Не учил его в детстве, как следует, — сказал он.
— Да, тогда эта книга для вас, как запечатанная, — сказал брат немец. — С людьми еще и так бывает: берут Библию как будто на своем языке, а не могут ничего понять в ней, пока Дух Божий не откроет ум к разумению.
Вскоре Лева нашел и русских братьев. От них он узнал, что Володя Лобков продолжает работать в мастерских расстрела и отбывает свой срок здесь.
— Так сообщите ему, что и я здесь. Может быть, он проберется…
— Хорошо, мы передадим ему записочку, — пообещал один
Это было 15 ноября 1931 года. Наступил день рождения Левы. Ему исполнилось двадцать лет. Лева молился, чтобы Господь сделал благословенным этот день и посетил его. И Господь это сделал. В тот день к ним, заключенным этого пересыльного барака, пришел Володя Лобков. Лева увидел и еще дорогих, близких братьев. Это был воистину праздник. Они делились впечатлениями, молились, беседовали. Володя дал почитать Леве из своей любимой книги. Они имели чудную братскую трапезу и пели, как лишенные всего, заключенные, обреченные на заклание… Володя поделился своими мыслями о Паше, о связывающей их дружбе, и сказал, что тут же напишет, чтобы она приехала и попросила свидание с Лесой. Сквозь тьму тюремного мрака пробивался чудесный свет любви Божьей. Лева горячо благодарил Спасителя.
Часть 4. ДНИ СКОРБИ. 1931–1934
«…И будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни».
Откр. 2:10
Глава 1. Тайга
«Ибо Он не презрел и не пренебрег скорби страждущего, не скрыл от него лица Своего, но услышал иго, когда сей воззвал к Нему»
Пс. 21:25
Зима сибирская — холодная, морозная. Долгие ясные ночи, И когда было еще совсем темно и только звезды сверкали на небе, в глухой молчаливой тайге раздались мерные удары: металл бил по металлу. Кто-то большой кувалдой стучал по подвешенному к дереву буферу от железнодорожного вагона, и в бараках, окруженных изгородью из колючей проволоки, просыпались люди.
— Подымайся, подымайся! — кричали надзиратели, бегом врываясь в убогие деревянные постройки.
Лева проснулся, с удивлением открыл глаза. Еще минуту назад он был не здесь, а в далеком жарком Узбекистане, в Ката — Кургане, откуда начал посещение ссыльных и заключенных. Увы, это всего лишь сок. Однако душа и сердце юноши и теперь хранили те чувства, которые сопровождали его в грезах. Он как бы снова собирался в путь, прощался с близкими. Но горячая любовь детей Божиих и любовь Отца Небесного согревали его. Лева был тогда полон энергии, жажды жертвы ради несчастных страдающих. Но все это было тогда. А теперь?
Приподнявшись на нарах и сбросив суконное одеяло, заключенный стал торопливо одеваться. Голова кружилась. Ему стало плохо еще вчера, после вечерней работы, когда он вместе с другими пилил и колол дрова. Дрова были еловые, а ель кололась плохо. С сердцем стало особенно нехорошо, когда он изо всех сил большой деревянной кувалдой бил по колуну, чтобы расколоть полено. С тех пор, как только он пытался торопиться или поднимать дрова, укладывая их в поленницу, сердце начинало биться часто-часто.
— Что будет, Господи? — молился Лева, одеваясь. Я в руках Твоих, и в этой скорби взываю к Тебе. Ты знаешь: я готов перейти к Тебе, у Тебя так хорошо…
Вдруг он услышал стук падающего тела, крики, опять звук падения. Это вошли в барак люди из «самообслуги» — здоровые, сытые парни из числа заключенных. Хватая за ноги непроснувшихся, они сбрасывали их с нар: заключенные должны были вовремя выходить завтракать и на работу.
Упавшие страшно ругались, потирая ушибленные бока, но тем не менее торопливо собирались. Все по опыту знали, что стоит сказать слово против или опоздать, и — холодный и голодный карцер — неминуем.
— Господи! — продолжал молиться Лева, натягивая ватный бушлат. — Ты знаешь, я хотел бы быть с Тобою. У Тебя ведь так хорошо, и никто не слышит крика этих погонщиков. Там нет голода, холода, непосильной работы. Но если я нужен тебе, здесь, на земле, то оставь меня. Я хотел бы еще повидать моих братьев, сестер, рассказать им, как Ты любишь, как Ты вел меня, когда я исполнял волю Твою и посещал заключенных. Благодарю Тебя, что Ты удостоил меня самого стать заключенным ради имени Твоего…
Закричал бригадир, выстраивая бригаду в столовую. Строем вошла она в это большое здание, где принимали пишу одновременно несколько сот человек.
Жидкие щи казались такими вкусными!.. Хоть мяса и не было видно, по запаху чувствовалось, что они — мясные. Ели торопливо. Во-первых, потому, что к этому побуждал голод, а во-вторых, засиживаться за столами не разрешалось: за спинами стояли люди следующей бригады, ожидавшие завтрака. Хлеб бережно завертывали в платки, его надо было хранить так, чтобы ни одна крошка не пропала.
— Украли, украли! Пайку хлеба украли! — истошно завопил старик с седой бородой.
— Ну, за пайку убивать надо! — отозвался бригадир. — Пайка — это жизнь. Не получишь пайку — обессилишь, не заработаешь хлеб на следующий день.
Попытались найти вора, но неудачно. Видимо, за завтраком тот успел съесть свою пайку, и теперь чужая, украденная у соседа и завернутая в платок, не могла быть обнаруженной.
От завтрака силы у Левы не прибавилось. Он еле шел, торопясь вместе с другими, и сердце его опять забилось тревожно, нехорошо.
Не раздеваясь, в бушлатах, шапках и валенках заключенные легли на свои постели в ожидании развода — распределения по рабочим местам. Эти недолгие минуты перед сигналом пробежали, как одна секунда, и снова по тайге разнесся призывный звон металла. К лагерю приближались вереницы охранников, одетых в черные полушубки, Слышался вой охранных собак.
Еще не рассвело, но Лева вместе с другими арестантами уже вышел из барака и встал в строй около проходной. Осматривая своих людей, бригадир остановился около Левы.
— Ты, парень, видно, совсем нездоров.
— Сердце что-то бьется нехорошо, — ответил Лева.
— Знаешь что? Оставайся-ка в лагере, просись к лекпому. (Лекпом — лекарский помощник, фельдшер — заменял в лагере врача и представлял всю медицину.) Возможно, комендант тебя пропустит. На работе от тебя все равно толку мало, — заключил бригадир.