В иудейской пустыне
Шрифт:
Рекомендателей к Бродскому у меня был целый список, начиная с Кушнера, но сам я обратиться к знаменитости не хотел даже в связи с антологией, не говоря уже о моих стихах; мешала гордость, в случае с Бобышевым и другими почему-то молчавшая. Иное дело, если б до Бродского дошел слух об антологии, и он бы сам пожелал взглянуть на нее и (или) помочь с ее изданием. Одновременно производилась проба грунта. Я слышал о размолвке Бродского с Бобышевым и хотел выяснить, как далеко она простирается; одно дело — личные счеты, а другое — алтарь отечества, русская литература.
Бобышев ответил — открыткой (с изображением Воронетского православного монастыря в Румынии) от 16 декабря 1984 года, укрепившей мое уныние на его счет:
«Здравствуйте,
Иваску непременно напишите, он будет рад. Напишите как можно теплей, по-котельному. Вот его адрес (хоть он и Юрий Павлович), но:
Prof. George Ivask
263 Sunset Ave
AMHERST,
Mass. 01002, USA
(Да, ни в коем случае не пишите по обще-советской привычке "уважаемый", но: либо "дорогой", либо "многоуважаемый", а то и "глубоко-уваж…")
Напоминаю Вам цитату из "Лётчика" Пастернака:
В пространствах беспредельных
горят материки,
в подвалах и котельных
не спят истопники.
Литературные дела повсюду дрянь, не удивляйтесь. Русские стихи почему-то плохо продаются в Америке, а японские автомобили — хорошо. Так что не сетуйте на Ефимова. Он берёт, но зато какое-то маленькое имя на книжном рынке у него есть. Верней, на славянском базаре, — и я там буду сам через неделю (Вашингтон, Конгресс славистов), так что надеюсь с ним поговорить и разузнать о Вас. А Шах-княгиня Зин. Алексеевна ничего сейчас не решает, кроме вполне условной премии им. Даля для прозаиков.
А как там у вас журнал "22" поживает, и не предлагали ли Вы "Острова" — Нине Воронель пустить из номера в номер, серией? Это, по-моему, идея!
Адресов ни Бродского, ни Лосева сообщить не могу, т.к. не знаю. Но, если Вы найдете их иным путем, и будете писать, не упоминайте меня, иначе это Вам повредит. А в случае с Иваском — наоборот, поможет.
Это всё — к слову об известной статье небезызвестного автора "О партийности в литературе".
Держитесь; оклемаетесь — будет лучше. Всех благ.
Ваш Д.Б.»
Занятно! Дважды (второй раз — не без некоторого усилия над собою) я обращался к Бобышеву «дорогой», что казалось мне нормальной внутрицеховой вежливостью, в ответ получал похлопыванье по плечу — и он же меня учил, как обратиться к Иваску! Особенно умиляла рекомендация написать глубокоуважаемый. Мне как раз это словечко всегда казалось типичной советской пошлостью. Мысль и слог поэта вообще не воодушевляли. Разговора не получалось. С чувством юмора у Бобышева тоже чувствовалось неблагополучие. Ей-богу, зря он мне напоминал цитату из Пастернака. В нашем кругу как раз эти два стиха бытовали с поправкой: «В подвалах и котельных / Не спят отказники…».
Идея насчет Островов сейчас не кажется мне вовсе неправильной, тогда же я ее решительно не принял. Но отчего Бобышев думает, что Двадцать два — это Нина Воронель?!
Дважды, в обоих письмах Бобышева, я с раздражением отметил неслучайную странность: строку Пастернака он начинает со строчной буквы. Видно, он думал, что теперь и вообще так писать положено; ведь все же пишут; ну, и классика не грех поправить. Для меня, однако, тут был момент принципиальный. В 1971 году, осознав себя консерватором, я вдруг увидел в начальной строчной пошлость и уродство: поклон в сторону дыр-бул-щила, поворот спиной к Пушкину. С этим — и остаток жизни прожил. По сей день начальная строчная в стихах сразу подрывает у меня доверие к автору. Но Бобышев был неодинок; другие тоже думали, что строчная вытеснила прописную. Хорошо помню, что мои самые первые стихи в ленинградском журнале Нева были в 1972 году напечатаны вот с этой хамской поправкой, а в ответ на мое негодование старик Всеволод Рождественский, ученик Гумилева, сказал что-то в этом же роде: мол,
Иваску я писать не стал: понял, что тут больше ладана, чем я могу вынести. С Бобышевым я больше не переписывался; познакомился с ним лично — только в 1999 году, в Петербурге, на конгрессе поэтов. К этому времени отношение к нему было уже иное.
ШАХОВСКАЯ
Лишь одному человеку я безоговорочно прощал весь мыслимый ладан: Зинаиде Алексеевне Шаховской. Тут было нечто личное: ее письма ко мне в котельный Ленинград стали для меня событием. Я словно в машину времени попал. Последний представитель старой России, настоящей, не испохабленной большевиками (да еще, предположительно, родом из Рюриковичей), протягивал мне руку. Окружавшая меня реальность преобразилась, фактура времени стала плотнее… так мне чудилось… Шаховская участвовала во французском Сопротивлении; за одно это — чего не простишь? И кого же только она не знала лично, не встречала в своей долгой жизни! Среди прочих — Ходасевича. Именно в связи с ним я написал Шаховской в 1982 году из ленинградских кочегарок — в полной уверенности, что-либо письмо не дойдет, либо она не ответит, либо ответ не дойдет.
Конечно, ни на минуту я не верил в нее как в писателя. Две ее книжки, полученные в Ленинграде на прочтение от старика-архитектора Михаила Азарьевича Краминского, были замечательны честными (и потому драгоценными) наблюдениями над людьми, не мыслью и слогом. Эти наблюдения и есть вклад Шаховской в литературу. Место свое в литературе она преувеличивала (как решительно все пишущие), но всё же считала скромным. В предисловии к своей краткой неопубликованной (рукопись у меня) автобиографии она пишет о себе в третьем лице:
«Зинаида Шаховская определяет свое место среди авторов современия [sic] главным образом как объективный свидетель событий и знаменитых и малознаменитых их участников. Зинаида Шаховская будет признательна тем, кто примет во внимание это замечание, когда будет упоминать о ее деятельности и работах…»
Драгоценны еще и ее слова об Ахматовой в очерке о Георгии Адамовиче:
«Говорил Г.В. очень хорошо, без всяких шпаргалок и умно. В частности, на вечере, посвященном памяти Анны Ахматовой, я очень оценила, прямо сказать, его мужество, когда он, говоря о поэте, который ему был дорог, посмел восстать против презрения Анны Ахматовой к эмиграции. Мы здесь никогда не упрекали ее за стихи Сталину — она нас упрекала за то, что мы избежали необходимости поклонения тирану. Да и для многих из нас упрек, что в последней войне мы находились "под защитой чуждых крыл", был необоснован. Кое-кто из нас по мере сил был в числе "чуждых крыл", охраняющих других, и из горящих городов мы никуда не эвакуировались. Сказать об этом было надо, но трудно. Это сделал Георгий Адамович…»
Адамович — сказал; Шаховская — сумела услышать, пережить и донести до нас. «Чуждые крыла» в стихотворении 1961 года она истолковала излишне буквально, но это дела не меняет. Можно было бы написать и резче: по временам патриотизм Ахматовой — просто квасной. Впрямь, что ли, считать Россией не людей, в ней живущих, не большевиков с их ГУЛАГом, а сосну над озером тихим, которую предали эмигранты?
«Мы разницу этническую не делаем — когда дело касается русской культуры — хочу Вас в этом уверить», писала мне Шаховская из Парижа в кочегарки 20 июля 1982 года. (Это и некоторые другие ее письма я после ее смерти напечатал в №2 лондонского Колокола.) Человек, не дышавший тогдашним воздухом в проклятом Ленинграде, не поймет, что эти слова могли значить. Не кремлевский антисемитизм выгнал меня из России и из русских. Антисемитизм «литературы нравственного сопротивления» был куда страшнее. Оттуда шла мерзость утонченная; с этими людьми я не хотел находиться под одним небом; с Шаховской — готов был умереть за небесную Россию… Верил почему-то, что в главном мы с Зинаидой Алексеевной сойдемся.