В канун Рождества
Шрифт:
Все внимательно слушали Кэрри, но когда она кончила рассказ, повисло молчание. Табита сочувственно пробормотала:
— Господи помилуй!
— Но Люси не обязательно ехать в Америку, — задумчиво произнесла Элфрида, — ведь она может учиться в пансионе.
— Пока что она учится в дневной школе.
— А твоя мать не может поговорить с Николой?
— Ты прекрасно знаешь, что маме эта задача не по силам. Она даже и пытаться не будет.
— Но, может быть, отец Люси…
— Никакой надежды. Его вторая жена никогда не согласится.
— Но…
— Это просто
И Рори замолчал. Щеки у него пылали. Потрясенная тишина царила в гостиной, и взрослые с безмолвным уважением смотрели на Рори. Он смутился и тихо добавил:
— Простите, я говорил не так, как подобает.
Опять наступила тишина. А потом Питер Кеннеди встал и подошел к сыну.
— Все правильно, — и он положил руку на плечо юноши. — Хорошо сказано, Рори.
Люси лежала, глядя на покатый потолок спальни. Она очень устала от слез и начала испытывать нечто вроде угрызений совести из-за своего поведения с Кэрри. Ей не свойственно было впадать в истерику, и она не знала, как же теперь себя вести. Ничто не наладится, пока она не извинится перед Кэрри, пока та не обнимет ее и не скажет, что прощает, но Люси не могла заставить себя встать, причесаться, умыться, спуститься в гостиную и предстать взглядам всех собравшихся. Еще не уехали Кеннеди, они остались на ужин, и от этого все было еще хуже.
У нее болела голова. Она чувствовала опустошение и в то же время ужасный голод. Она вспомнила, с каким мстительным удовлетворением швырнула трубку на рычаг, прервав воркование матери, расписывавшей, как она вышла замуж за Рэндала Фишера и как все они отныне счастливо заживут на благословенных берегах Флориды, омываемых теплым Гольфстримом.
Сейчас, в одиночестве, бесконечно несчастная, она упрекала себя за трусость. Надо было, напротив, обрушить на мать всю силу своего негодования и злости. Она, Люси, должна была заставить мать понять, как невыносима для нее сама идея уехать из Англии, убедить ее, что она, Люси, не допустит, чтобы вся ее жизнь пошла наперекосяк.
Однако уже ничего не исправишь. О, если бы она была старше! Если бы ей было уже восемнадцать, она находилась бы под защитой английских законов. С ней уже не могли бы обращаться как с вещью. Она могла бы жить там, где ей все знакомо и близко, где она в безопасности и сама может строить свое будущее. Однако четырнадцать лет — это ужасный возраст. Она уже не такая маленькая, чтобы не жаловаться, когда тебя швыряют туда-сюда, как мешок, но еще недостаточно взрослая, чтобы стать независимой. Ей и прежде жилось не очень-то сладко. Но теперь жизнь обещает стать совсем невыносимой.
В окошке над головой виднелось небо. Люси вообразила, как под напором холодного морского ветра распахнется окошко и ее вынесет наружу какая-то неодолимая сила, и вот она уже летит вверх и земля все дальше уходит из-под ног, а звезды с каждой секундой становятся все больше и ярче. И она, Люси, как ракета, летит на луну, чтобы никогда не вернуться.
Послышались шаги на лестнице. Кэрри. Только бы опять не сорваться! Люси ненавидела себя за то, что потеряла над собой контроль.
Раздался стук в дверь. Люси лежала, уткнувшись щекой во влажную подушку, и молчала. Дверь отворилась.
— Люси?
То была не Кэрри. То был Оскар. И Люси ужасно сконфузилась, представив, как сейчас выглядит: в измятой одежде, растрепанная, неопрятная, заплаканная. Зачем он пришел? И почему они позволили ему подняться к ней? Лучше бы пришла Кэрри или Элфрида!
Но она ничего не сказала. А он спросил:
— Можно мне войти?
Не услышав возражений, он оставил дверь полуоткрытой, подошел и сел на край ее кровати. От его тяжести одеяло натянулось, и Люси немного отодвинулась, протяжно, прерывисто вздохнув.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, словно добрый доктор тяжелобольную.
— Ужасно.
— Кэрри нам все рассказала.
— Я вела себя с ней по-свински.
— Об этом она ничего не говорила. Просто сказала, что ты расстроена. Да и кто бы не расстроился, услышав такую весть по телефону? Я всегда не любил за это телефон. Чувствуешь себя таким бессильным. И таким далеким, потому что не видишь собеседника.
— Все было бы не так ужасно, если бы он мне нравился. Я о Рэндале говорю.
— Но, может быть, он тебе со временем понравится?
— Нет, вряд ли.
Люси посмотрела на Оскара, в его доброе лицо с печальными глазами под нависшими домиком веками, и подумала, что некоторые люди нравятся сразу, и вот так сразу ей понравился Оскар. И что никогда в жизни не будет она относиться к Рэндалу Фишеру так, как к Оскару.
— Я нагрубила Кэрри.
Глаза Люси снова наполнились слезами, но теперь ей это было безразлично. Она почувствовала, как важно сейчас обо всем рассказать Оскару.
— Я на нее накричала. Я крикнула, чтобы она убиралась вон. А она приходила меня утешить. И у меня ужасно тяжело на сердце.
Она зашмыгала носом, и губы у нее скривились, как у младенца. Оскар сунул руку в нагрудный карман своего красивого бархатного сюртука и достал много раз стиранный льняной носовой платок, от которого приятно пахло одеколоном. Он протянул Люси платок. Она взяла его и громко высморкалась.
Почувствовав себя немного лучше, она пояснила:
— Я обычно на людей не кидаюсь.