В круге первом
Шрифт:
Не хотелось дать себя расплескать в пустом разговоре.
Снежинки кружились всё такие же редкие, невесомые. Они не составляли снега, но и не таяли, упав.
Нержин стал ходить почти ощупью, с запрокинутой к небу головой. От глубоких вдохов тело всё заменялось внутри. А душа сливалась с покоем неба – даже вот такого мутного, зрелого снегом.
Но тут окликнули его:
– Глебка…
Нержин оглянулся. Тоже в старой офицерской шинели и зимней шапке (и он был арестован с фронта зимой), не полностью выдвинувшись из-за ствола липы, стоял Рубин. Перед другом-однокорытником он испытывал сейчас неловкость, сознание некрасивого поступка: друг как бы ещё продолжал свидание с женой – и в такую святую минуту приходилось его прерывать. Эту неловкость Рубин выражал тем, что не вовсе выдвинулся из-за липы, а лишь на полбороды.
– Глебка! Если я очень нарушаю настроение – скажи, исчезну. Но весьма нужно поговорить.
Нержин посмотрел в просительно-мягкие глаза Рубина, потом на белые ветви лип – и опять на Рубина. Сколько бы ни ходить тут, по одинокой тропке, ничего больше не выбрать из того горя-счастья в душе. Оно уже застывало.
Жизнь продолжалась.
– Ладно, Лёвчик, вали!
И Рубин вышел на ту же тропку. По его торжественному лицу без улыбки смекнул Глеб, что случилось важное.
Нельзя было искусить Рубина тяжелей: нагрузить его мировою тайной и потребовать, чтоб он ни с кем не поделился из самых близких! Если бы сейчас американские империалисты выкрали его с шарашки и резали б его на кусочки – он не открыл бы им своего сверхзадания! Но быть среди зэков шарашки единственным обладателем такой гремучей тайны и не сказать даже Нержину – это было уже сверхчеловеческое требование!
Сказать Глебу – всё равно что и никому не сказать, потому что Глеб никому не скажет. И даже очень естественно было с ним поделиться, потому что он один был в курсе классификации голосов и один мог понять трудность и интерес задачи. И даже вот что – была крайняя необходимость ему сказать и договориться сейчас, пока есть время, а потом пойдёт горячка, от лент не оторвёшься, а дело расширится, надо брать помощника…
Так что простая служебная дальновидность вполне оправдывала мнимое нарушение государственной тайны.
Две облезлые фронтовые шапки и две потёртые шинели, плечами оталкиваясь, а ногами черня и расширяя тропу, они медленно стали ходить по ней рядом.
– Дитя моё! Разговор – три нуля. Даже в Совете Министров об этом знают пара человек, не больше.
– Вообще-то я – могила. Но если такая заклятая тайна – может, не говори, не надо? Меньше знаешь – больше спишь.
– Дура! Я б и не стал, мне за это голову отрубят, если откроется. Но мне нужна будет твоя помощь.
– Ну, бузуй.
Всё время присматривая, нет ли кого поблизости, Рубин тихо рассказал о записанном телефонном разговоре и о смысле предложенной ему работы.
Как ни мало любопытен стал Нержин в тюрьме – он слушал с густым интересом, раза два останавливался и переспрашивал.
– Пойми, мужичок, – закончил Рубин, – это – новая наука, фоноскопия, свои методы, свои горизонты. Мне и скучно и трудно входить в неё одному. Как здорово будет, если мы этот воз подхватим вдвоём! Разве не лестно быть зачинателями совершенно новой науки?
– Чего доброго, – промычал Нержин, – а то – науки! Пошла она к кобелю под хвост!
– Ну, правильно, Аркезилай из Антиоха этого бы не одобрил! Ну, а – досрочка тебе не нужна? В случае успеха – добротная досрочка, чистый паспорт. А и без всякого успеха – упрочишь своё положение на шарашке, незаменимый специалист! Никакой Антон тебя пальцем не тронет.
Одна из лип, в которые упиралась тропка, имела ствол, раздвоенный с высоты груди. На этот раз Нержин не пошёл от ствола назад, а прислонился к нему спиной и откинулся затылком точно в раздвоение. Из-под шапки, сдвинутой на лоб, он приобрёл вид полублатной, и так смотрел на Рубина.
Второй раз за сутки ему предлагали спасение. И второй же раз спасение это не радовало его.
– Слушай, Лев… Все эти атомные бомбы, ракеты «фау» и новорожденная твоя фоноскопия… – он говорил рассеянно, как бы не решив, что ж ответить, – это же пасть дракона. Тех, кто слишком много знает, от роду веков замуровывали в стенку. Если о фоноскопии будут знать два члена Совета Министров, конечно Сталин и Берия, да два таких дурака, как ты и я, то досрочка нам будет – из пистолета в затылок. Кстати, почему в ЧК-ГБ заведено расстреливать именно в затылок? По-моему, это низко. Я предпочитаю – с открытыми глазами и залпом в грудь! Они боятся смотреть жертвам в глаза, вот что! А работы много, берегут нервы палачей…
Рубин помолчал в затруднении. И Нержин молчал, всё так же откинувшись на липу. Кажется, тысячу раз у них было вдоль и поперёк переговорено всё на свете, всё известно – а вот глаза их, тёмно-карие и тёмно-голубые, ещё изучающе смотрели друг на друга.
Переступить ли?..
Рубин вздохнул:
– Но такой телефонный разговор – это узелок мировой истории. Обойти его – нет морального права.
Нержин оживился:
– Так ты и бери дело за жабры! А что ты мне вкручиваешь тут – новая наука да досрочка? У тебя цель – словить этого молодчика, да?
Глаза Рубина сузились, лицо ожесточело.
– Да! Такая цель! Этот подлый московский стиляга, карьерист, стал на пути социализма – и его надо убрать.
– Почему ты думаешь, что – стиляга и карьерист?
– Потому что я слышал его голос. Потому что он спешит выслужиться перед боссами.
– А ты себя не успокаиваешь?
– Не понимаю.
– Находясь, видимо, в немалом чине, не проще ли ему выслужиться перед Вышинским? Не странный ли способ выслуживаться – через границу, не называя даже своего имени?
– Вероятно, он рассчитывает туда попасть. Чтобы выслужиться здесь, ему нужно продолжать серенькую безупречную службёнку, через двадцать лет будет какая-нибудь медалька, какой-нибудь там лишний пальмовый лист на рукаве, я знаю? А на Западе сразу – мировой скандал и миллион в карман.
– М-да-а… Но всё-таки судить о моральных побуждениях по голосу в полосе частот от трёхсот до двух тысяч четырёхсот герц… А как ты думаешь, он – правду сообщил?
– То есть относительно радиомагазина?