В круге первом
Шрифт:
Теперь Эржика, охватив подтянутые к груди колени, сидела в своём бразильском флаге, как экзотическая птица.
– Девочки-девочки, – жалобным распевом говорила она. – Вы мне все так нравитесь! Я бы ни за что не ушла от вас мимо крыс.
Это была и правда и неправда. Девушки нравились ей, но ни одной из них Эржика не могла бы рассказать о своих больших тревогах, об одинокой на континенте Европы венгерской судьбе. После процесса Ласло Райка что-то непонятное творилось на её родине. Доходили слухи, что арестованы такие коммунисты, с кем она вместе была в подпольи. Племянника Райка, тоже учившегося в МГУ, и ещё других венгерских студентов – отозвали в Венгрию, и ни от кого из них не пришло больше письма.
В запертую дверь раздался их условный стук («утюга не прячьте, свои!»). Муза поднялась и, прихромнув (колено ныло у неё от раннего ревматизма), откинула крючок. Быстро вошла Даша – твёрдая, с большим кривоватым ртом.
– Девчёнки! девчёнки! – хохотала она, но всё ж не забыла накинуть за собой крючок. – Еле от кавалера отвязалась! От кого? Догадайтесь!
– У тебя так жирно с кавалерами? – удивилась Люда, роясь в чемодане.
Действительно, университет отходил от войны, как от обморока. Мужчин в аспирантуре было мало, и всё какие-то ненастоящие.
– Подожди! – Оленька вскинула руку и гипнотически смотрела на Дашу. – От Челюстей?
«Челюсти» был аспирант, заваливший три раза подряд диалектический и исторический материализмы и, как безнадёжный тупица, отчисленный из аспирантуры.
– От Буфетчика! – воскликнула Даша, стянула шапку-ушанку с плотно собранных тёмных волос и повесила её на колок. Она медлила снять дешёвенькое пальтецо с цигеечным воротником, три года назад полученное по талону в университетском распределителе, и так стояла у двери.
– Ах – того??!
– В трамвае еду – он заходит, – смеялась Даша. – Сразу узнал. «Вам до какой остановки?» Ну, куда денешься, сошли вместе. «Вы теперь в той бане уже не работаете? Я заходил сколько раз – вас нет».
– А ты б сказала… – смех от Даши перебросился к Оленьке и охватывал её как пламя, – ты б сказала… ты б сказала!.. – Но никак она не могла выговорить своего предложения и, хохоча, опустилась на кровать, однако не мня разложенного там костюма.
– Да какой буфетчик? Какая баня? – добивалась Эржика.
– Ты б сказала!.. – надрывалась Оленька, но новые приступы смеха трясли её. Она вытянула руки и шевелением пальцев пыталась передать то, что не проходило через глотку.
Засмеялись и Люда, и ничего не понявшая Эржика, и сумрачное некрасивое лицо Музы разошлось в улыбке. Она сняла и протирала очки.
– Куда, говорит, идёте? Кто у вас тут, в студенческом городке? – хохотала и давилась Даша. – Я говорю… Вахтёрша знакомая!.. рукавички!.. вяжет…
– Ру? – ка? – вички?..
– …вяжет!!!..
– Но я хочу знать! Но какой буфетчик? – умоляла Эржика.
Оленьку хлопали по хребту. Отсмеялись. Даша сняла пальто.
В тугом свитере, в простой юбке с тесным поясом видно было, какая она гибкая, ладная, не устанет день нагибаться на любой работе. Отвернув цветистое покрывало, она осторожно присела на край своей кровати, убранной почти молитвенно – с особой взбитостью подушки и подушечки, с кружевной накидкой, с вышитыми салфеточками на стене. И рассказала Эржике:
– Это ещё осенью было, затепло, до тебя… Ну, где жениха искать? Через кого знакомиться? Людка и посоветовала: иди, мол, гулять в Сокольники, только одна! Девушкам всё портит, что они по двое ходят.
– Расчёт без промаха! – отозвалась Люда. Она осторожно стирала пятнышко с носка туфли.
– Вот я и пошла, – продолжала Даша, но уже без веселья в голосе. – Похожу – сяду, на деревья посмотрю. Действительно, подсел быстро какой-то, ничего по наружности. Кто же? Оказывается, буфетчик, в закусочной работает. А я где?.. Стыдно мне так стало, не сказать же, что аспирантка. Вообще учёная баба – страх для мужчин…
– Ну – так не говори! Так можно чёрт знает до чего дойти! – недовольно возразила Оленька.
В мире, таком прореженном и таком опустевшем, после того как вытолкнули из него железное туловище войны; когда зияли только ямки чёрные в тех местах, где должны были двигаться и улыбаться их сверстники или старшие их на пять, на десять, на пятнадцать лет, – этими неизвестно кем составленными, грубыми, никакого смысла не выражающими словами «учёная баба» нельзя же было захлопывать тот светлый яркий луч науки, который оставался их роковому женскому поколению на всякие личные неудачи.
– …Сказала, что кассиршей в бане работаю. Пристал – в какой бане, да в какую смену. Еле ушла…
Всё оживление покинуло Дашу. Тёмные глаза её смотрели тоскливо.
Она весь день прозанималась в Ленинской библиотеке, потом несытно и невкусно пообедала в столовой и возвращалась домой в унынии перед незаполнимым воскресным вечером, не обещавшим ей ничего.
Когда-то, ещё в средних классах просторной бревенчатой школы в их селе, ей нравилось хорошо учиться. Потом радовало, что под предлогом института ей удалось отцепиться от колхоза и прописаться в городе. Но вот уж ей было много лет, училась она восемнадцать кряду, надоело ей учиться до ломоты в голове, – а зачем она училась? Простая бабья радость – ребёнка родить, и вот не от кого, не для кого.
И, задумчиво покачиваясь, Даша в смолкнувшей комнате произнесла свою любимую поговорку:
– Нет, девчата, жизнь – не роман…
При их МТС есть агроном один. Пишет Даше, упрашивает. Но вот-вот станет она кандидатом наук, и вся деревня скажет: для чего ж училась девка? – за агронома вышла. Это и любая звеньевая может… А с другой стороны, Даша чувствовала, что и кандидат наук она будет ненастоящий, стреноженный, скованный, что вузовская работа будет ей – неподъёмный заклятый клин; что и кандидатом не посмеет и не сумеет она проникнуть в те высшие свободные круги науки.