В круге света (сборник)
Шрифт:
Проводив Володю до калитки, благословил его и долго смотрел ему вслед. И представил, не дай Бог, начнись сейчас большая война, кто пойдет воевать за отечество? Рабы, господа? И вообще, пойдет ли кто-нибудь? Что защищать мальчику, которому нечего огораживать?
На днях перечитал Послание апостола Павла Филимону, и меня осенило: да ведь это же к нам послание, к нам, сегодняшним! Апостол отправляет к своему духовному сыну Филимону другого своего сына, Онисима. Когда-то раб Онисим бежал от своего господина Филимона, но встретился с Павлом и стал христианином. Апостол Павел вновь отсылает Онисима к бывшему господину, но уже не как раба, а как «брата возлюбленного». Равного к равному: «Ты же прими его, как мое сердце».
Мусульмане называют нас «людьми Книги», а я бы нас, русских, назвал «народом Чаши». Помню, как было в армии, попробуй задень какого-нибудь горца. Тут же за него земляки заступятся, а у нас такого нет. И понятно, что нет, кто мы друг другу? Земляки? Ну и что? Учились в одной школе, ездили одним троллейбусом? Ну и что? Спим в одной казарме? И дальше? Чтобы встать на защиту другого, нужно этого другого любить, словно дорогого тебе брата или сестру. Братьями и сестрами мы стали когда-то через Чашу, а когда забыли о ней, то и превратились в народонаселение. Потому и не перестает звучать призыв: пора вновь возвращаться к Чаше и становиться братьями, другого пути у нас нет, и времени на раскачку уже нет.
Моя хорошая знакомая рассказывала, как в Год Китая в России возила очередную китайскую делегацию по историческим местам. В тот раз они ездили автобусом в Оптину пустынь. А до нее от Москвы ехать несколько часов. Китайцы смотрят и смотрят в окно, и вдруг она замечает, как у некоторых на глазах выступают слезы.
– Что-то случилось? – беспокоится моя знакомая.
– Нет, – отвечает один из китайцев, – просто мы едем уже столько времени, а нам почти не попадаются обработанные поля. Столько пустующей земли, видеть это невыносимо больно.
– Ой, – вздыхает с облегчением русский гид, – не расстраивайтесь, видимо, эта земля неплодородная, так что нет смысла на ней что-то и сажать.
– Девушка, – отвечает ей китаец, – вы отдайте эту неплодородную землю нам, и мы превратим ее в цветущий сад.
Слушаю ее рассказ и соглашаюсь:
– Всю жизнь на нашу землю кто-нибудь да засматривается, так было и так будет всегда. Чтобы иметь отечество, еще и право нужно на это иметь.
Предложение
Мы с матушкой частенько бываем в Троице-Сергиевой лавре, для нас это уже не паломничество, а считай, домашнее дело. Особенно любит эти поездки моя дражайшая половина, порой мне кажется, она живет ими. Поначалу я этого не замечал, а она обижалась:
– Что бы ты ни говорил, но на самом деле ты меня не любишь.
Только со временем мне удалось понять, что почему-то именно в такую ультимативную форму облекается ею требование ехать к преподобному. Конечно же я уступаю, на ближайшее же свободное утро назначается поездка, и вот мы уже в пути.
После того как приложишься к мощам преподобного, уходить не хочется, так и стоишь рядышком, затаившись в уголочке. Обращал внимание, что с правой стороны от раки с мощами находится металлическая дверь, одна створка которой пробита ядром, выпущенным из польской пушки во время осады в далекие Смутные времена. Видеть дверь я, естественно, видел, но никогда не интересовался, а куда она, собственно, ведет. Замечал, что время от времени одна из створок открывается и в нее изредка проходят редкие монахи или служки в черных рабочих халатах.
Однажды стоим мы с матушкой возле этой самой двери. Вдруг она приоткрылась, из нее выглядывает молодой человек и жестом приглашает нас пройти внутрь. Мы прошли, спустились по ступенькам вниз и остановились в изумлении. Оказывается, как спускаешься по лестнице, то по левой стороне в крошечном храмике находятся мощи преподобного Никона Радонежского, Сергиева ученика и строителя Троицкого храма. А в палатке напротив – несколько целых мощей троицких подвижников и множество частиц останков святителей, преподобных и мучеников.
Вот в который раз уже замечаю, как начинаешь прикладываться к святыням и молишься возле них, утрачивается ход времени, словно его там вовсе и нет. Людей впускают понемногу, видимо, чтобы мы не мешали друг другу и имели возможность подольше побыть в этом воздухе, пропитаться им, что ли. Уже несколько раз побывал я в этом месте и всякий раз замечаю, что после того, как выходишь потом на улицу, кружится голова и поначалу даже трудно идти. Наше человеческое греховное начало не позволяет надолго задерживаться в этом месте, и должно своевременно его покинуть. Уходишь и понимаешь, что уходишь-то из рая, подобно нашим прародителям, однажды покинувшим подлинный рай, – они не могли его позабыть и всякий раз плакали горько, вспоминая о содеянном грехе.
И вот, в первый же раз во время посещения Серапионовой палатки, я подошел к иконе первомученика архидиакона Стефана. В икону вправлена часть его руки, кости лучевая и локтевая. От благоговения при встрече с такой святыней я встал на колени и приложился к этим косточкам, чудом сохранившимся до наших дней. Приложился и реально, где-то в самых глубинах сознания, внезапно услышал вопрос: «А ты согласен стать мучеником?»
Вопрос прозвучал так четко и неожиданно, что я растерялся… и ничего не ответил. «Мучеником?! Как стать мучеником? Когда, завтра? Нет, завтра я никак не могу, мы завтра ждем своих детей из Москвы, уже и шашлык замариновали. Тьфу ты, – начинаю злиться на себя, – о чем это я, ну при чем здесь шашлык?»
Мы еще некоторое время оставались в палатке в окружении святых, читали под мощевиками известнейшие имена и прикладывались к частичкам. Но мыслями я постоянно возвращался к Стефану, а уже уходя, снова подошел к его образу и сказал:
– Прости, я не могу так сразу. Мне нужно время подумать.
Возвращался домой в расстроенных чувствах: «Ну вот, так все испортить! Может, тебя испытывали, а ты спасовал и струсил. Хотя, может, еще не все потеряно и я сумею-таки реабилитироваться, ведь оговорил же я право на тайм-аут».