Въ л?то семь тысячъ сто четырнадцатое…
Шрифт:
Вот нас троих и запустил стремянный стрелец[3] во вторую половину амбара, как только из-за ряднины высунулась стриженная «под горшок» голова с единственной репликой: «Кличут!»
В помещении, где заседала «камизия», было заметно светлее, чем в «прихожей»: конечно, расположенные под крышей узкие волковые оконца-продухи слабо годились для освещения, но выручали горящие в железных светцах лучины и — вот уж роскошь — сальные свечи, стоящие как в высоких шандалах, наподобие церковных, так и в подсвечниках на столах. Воздух был напитан запахами горящего дерева, жира, потных человеческих тел. За столами сидели важные господа в добротной одежде и писарчуки, легко
— Чего стоите, православные? Ступайте поближе! — Голос у священника оказался тонким, почти женским, хотя густая борода и усы не позволяли усомнится в его поле. Это у бритолицых католиков мог случиться казус с нахождением на вершине церковной власти женщины[4]; а у наших ортодоксов безбородые священнослужители — явление невозможное. Не зря в Писании чётко указано[5]: «и рече Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию[6]», следовательно, искусственное удаление части растительности для настоящих православных христиан означает злонамеренное отрицание божьей воли.
— Чтите Символ веры, православные! — Ну да, куда ж в армии без идеологии. Комиссаров в кожанках пока что нету, их вполне заменяют попы в рясах.
Дружно крестимся двуперстием и привычно в три голоса заводим:
«Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы вочеловечьшася. Распятаго за ны при Понтийстем Пилате, страдавша и погребенна…[7]»
Присутствующее в помещении начальство вплоть до писарчуков, также поднялось и размашисто крестится. Как только отзвучало «Чаю воскресения мертвым. И жизни будущаго века. Аминь», все вновь умостились на лавках, а попик, по-доброму улыбнувшись, распорядился:
— Теперь вас лекарь осмотреть должен: нет ли какого урону и недостатку. Делайте, что мастер Пётр велит, не сомневайтесь: то по слову Государеву вершится!
Лекарь Пётр, тот самый иноземец, дипломатию разводить не стал: первым делом заставив Тимошку раскрыть рот и не увидев трёх выбитых передних зубов, буркнул:
— Нье годьен! — и тут же ухватив с края стола тонкую кисточку, схватил парня за руку и размашисто нарисовал на тыльной стороне кисти православный восьмиконечный крест. Тимофей дёрнулся было, но поп успел ухватить его за рукав:
— Не шуми, сыне! Знать, не судьба тебе в полку служить. У писаря квиток возьми, да и ступай в ту дверь. Нынче тебе праздник[8], с тем квитком стрельцы вобрат отпустят, не теряй.
Бузить Беззуб не решился, лишь поклонился священнику и, проигнорировав европейца, потопал к уже изготовившемуся к исполнению обязанностей писарчуку. Следующим к лекарю подошёл я.
Медосмотр свёлся к проверке рта, глаз, гибкости рук, ног и спины. После того, как я выпрямился после поясного поклона, Пётр потребовал:
— Ськидай рубаху!
Ну, рубаху так рубаху. В СССР на военкоматовской медкомиссии мы и вовсе голяком щеголяли: трусы лично я впервые только в армии и увидел: до войны они были атрибутом почти исключительно горожан, я же призывался с сельской местности. Распустил верёвку, использующуюся вместо кушака, уронил на сложенные у ног кафтан и обувку, стянул через голову рубашку — за время, проведённое на царской службе, удалось немного отъесться, так что в отличие от дня, когда меня закинуло в тело Стёпки Пушкарёва, рёбра уже не изображали собой ксилофон, да и мускулатура понемногу развилась.
— Добра! Жадне знамене не. Клейма не. Йизвы не. Повертайсь![9]
Развернулся.
— Добра! Ступай!
Двинулся к писцу.
Перед ним на столе, прижатый по краям глиняной чернильницей и небольшими камешками, чтобы не свернулся в трубку, длинный лист бумаги, по-здешнему «столбец». Частично — строк на тридцать пять — уже заполненный. Я вверх ногами вообще читаю с трудом, а уж скоропись семнадцатого века и вовсе не разберу. Понятно только, что это — список уже прошедших «медосмотр».
Писарчук молод и пока что безус, куцая бородка курчавится от силы сантиметра на два. Ну да какие его годы? Главное, чтобы с грамотностью было всё в порядке, а то знаю я случаи, когда из-за ошибок и описок даже в двадцатом веке у людей проблемы случались…
— Как звать? — Коротко взглянув на меня, писарь опустил взгляд к бумаге, готовясь записывать.
— Пушкарёв Степан Тимофеевич!
— Рылом не вышел с «-вичем» писаться! Степан, значит, Тимофеев. Откуда сам?
Прозвучавшее в его голосе презрение неприятно проскреблось в душе. Вот же наглец малолетний! Да я войну прошёл, и в мирной жизни столько пережил, что этому щеглу и не снилось! А он тут хамит!.. Выронив свёрток с одеждой и обувью на пол, резким движением хватаю парня за ухо, выкручивая с доворотом:
— Пиши, как сказано! Меня так сам Государь называл, не брезговал, и фамилию «Пушкарёв» сам дал! Твоё дело — буквы карябать, а не рассуждать про «рыло»!
И, отпустив мгновенно покрасневшее ухо, я тут же отступил от стола к середине амбара, готовясь отбиваться от уже рванувшихся ко мне стремянного стрельца и второго писаря.
— А ну, всем стоять! — голос резкий, привыкший распоряжаться. Сидевший в центре большого стола высокий блондин поднялся со своего места, хлопнув ладонью по столешнице. — Ты что за болтень, таков, что про Государя смеешь речь вести?
Сказал уже: Пушкарёв я, Степан Тимофеевич. И так мне наш царь Дмитрий Иванович сам называться велел. С «-вичем»! — На попятный идти нельзя: этот тип сразу неуверенность просечёт, худо будет.
Похожий на актёра Сергея Столярова в роли былинного Садко блондин внимательно, насколько позволило освещение, вгляделся:
— Ну-ка, ступай поближе. Да не бойсь: аще не винен — так и кары не будет, а коль взолгал — так поделом вору[10] и мука.
Ну что ж, выскочить отсюда сложновато: хоть и две двери в амбаре, зато народу много. Скрутят. А если и успею вырваться — так село полно крепкими мужиками, а «держите вора!» у нас в стране — традиционная национальная забава. Сперва кинутся, поймают, отмутузят — и только потом могут поинтересоваться: «а ты куда, собственно, бежал»? И хорошо, если в процессе не искалечат или вовсе не забьют до смерти. Слыхивал я про такие случаи… Подхожу почти вплотную, теперь меня и ареопаг богато одетых господ разделяет только длинный стол.