В лабиринтах романа-загадки
Шрифт:
— Одессит, поэт, живой человек, пишет стихотворные фельетоны, — аттестовала незнакомца Фомина. — Разрешите, я дам ему какую-нибудь нашу тему? Талантище из парня так и прет.
<…> На другой же день новичок пришел в редакцию с готовым фельетоном:
— Олеша, — назвал он себя, подавая маленькую крепкую ладонь, и положил на стол листок со стихами <…> В стихах говорилось о капитане, который, командуя небольшим пароходиком, частенько возил на нем свою возлюбленную спекулировать по прибрежным городам <…> Под стихами подпись: „Касьян Агапов“.
Фельетон мне понравился.
— А вот подпись, — говорю, — мне не нравится. Нашему читателю хорошо бы что-нибудь деповское, железнодорожное, с металлом!
— А вы что предлагаете? <…>
— Есть у наших слесарей универсальный инструмент — зубило: им рубят железо, зачищают на литье раковины и заусеницы, срубают головки и гайки болтов, когда они не поддаются
Не дослушав до конца моей тирады, Олеша взял ручку, пропахал жирную черту по Касьяну Агапову, а сверху крупно и четко вывел: „Зубило“» (Овчинников И. // Об Олеше. С. 44–45). В этих же мемуарах приводится фраза прославленного советского баснописца Демьяна Бедного (Ефима Алексеевича Придворова, 1883–1945) о фельетонистах «четвертой полосы» «Гудка»: «— А в этом анафемском „Гудке“ сидит чертова дюжина фельетонистов» (Там же. С. 50). Ср. также у К. Зелинского об Олеше: «Его имя <„Зубило“. — Коммент.>, как воинский клич, могло двигать людьми и подчас заменяло уголь в паровозах. Чуть ли не какая-то станция носит это имя» (Зелинский К. Критические письма. Кн. вторая. М., 1934. С. 210).
403. Он часто брал меня с собой на свои триумфальные выступления, приглашая «в собственный вагон», что было для меня, с одной стороны, комфортабельно, но с другой — грызло мое честолюбие. — Изображенная К. ситуация зеркально отражена в записи Ю. Олеши от 9.4.1954 г.: «…по середине Горького в ЗИМе, как в огромной лакированной комнате, прокатил Катаев… Я склонен забыть свою злобу против него. Кажется, он пишет сейчас лучше всех» (Олеша 2001. С. 199). Ср. также выразительную сценку из мемуаров М. Кушнеровича: «Катаев с женой и Олеша. Катаевы длинные, Олеша маленький. Катаевы одеты великолепно — явно „на выход“, — особенно Эстер <…>, светлоглазая, худая, с красивым хищноватым лицом. Олеша, как всегда, невзрачен, в каком-то помятом плащике, с непокрытой головой — остроносая, мохнатая птица. У Катаевых собственный автомобиль. Подержанный, но иностранный. Он небольшой, трехместный, с задним карманом на покатом багажнике, и этот карман, если его открыть, и есть третье место. Его открывают, и туда молчаливо забирается Юрий Карлович. Поднимает ворот плаща» (Новое время. 2002. № 35. (1 сентября). С. 27). О местоположении К. и Олеши в официальной «табели о рангах» послевоенной советской литературы выразительно свидетельствует, например, разъясняющий комментарий к карикатуре И. Игина «Пароход „Союз писателей СССР“»: «Белеет парус одинокий быстроходной яхты В. Катаева. Хоть суденышко по сравнению с кораблем и невелико, однако не отстает! Вслед за ним спешит на спасательном круге инсценировок Ю. Олеша» (Литература и жизнь. 1958. 7 декабря. С. 4).
404. Ключик-Зубило выступал со своими знаменитыми буриме перед тысячными аудиториями прямо в паровозных депо, имея не меньший успех, чем наш харьковский дурак, некогда сделавший свою служебную карьеру стишками молодого ключика. — Ср. в мемуарах И. Овчинникова: «Олеша стоит в стороне на эстраде и карандашиком помечает у себя что-то на листке. Но вот сказана последняя рифма, Олеша выступает вперед, на авансцену, и начинает без запинки читать стихи, построенные им на точно тех самых рифмах, которые только что предложил зал. Эффект получался ошеломляющий. С этим номером Олеша выступал и за пределами Москвы — перед железнодорожниками Киева, Харькова, Ростова. Под такое необычное собрание местные власти уважительно предоставляли, как правило, здание своего цирка» (Овчинников И. // Об Олеше. С. 46).
405.<Друг> был до кончиков ногтей продуктом западной, главным, образом французской, культуры, ее новейшего искусства — живописи, скульптуры, поэзии. Каким-то образом ему уже был известен Аполлинер, о котором мы (даже птицелов) еще не имели понятия. — Ср. в мемуарах Л. И. Славина: «В пору молодости, в 20-х годах, Ильф увлекался более всего тремя писателями: Лесковым, Рабле и Маяковским» (Славин Л. И. // Об Ильфе и Петрове. С. 41). Ю. Олеша отмечал не только увлеченность Ильфа французской живописью, но и его осведомленность о «каких-то литературных настроениях Запада», неизвестных молодым одесским поэтам, но уже освоенных Ильфом (Там же. С. 28). В числе авторов, которыми зачитывался Ильф в то время, Е. Б. Окс назвал Стерна, Диккенса, Конан-Дойля, Флобера, Мопассана, Франса и др. (Окс Е. Из воспоминаний // Петров. С. 256).
406. Во всем его облике было нечто неистребимо западное. Он одевался как все мы: во что бог послал. И тем не менее он явно выделялся. Даже самая обыкновенная рыночная кепка приобретала на его голове парижский вид, а пенсне без ободков, сидящее на его странном носу и как бы скептически поблескивающее, его негритянского склада губы с небольшой черничной пигментацией были настолько космополитичны, что воспринять его как простого советского гражданина казалось очень трудным. — Ср. в мемуарной заметке К. и Ю. Олеши об И. Ильфе: «Коричневая ворсистая кепка спортивного покроя и толстые стекла пенсне без ободков интриговали нас не меньше, чем его таинственное молчание» (Катаев Валентин, Олеша Юрий. Друг. К десятой годовщине со дня смерти И. Ильфа // Литературная газета. 1947. 12 апреля. С. 4), а также в воспоминаниях Олеши об Ильфе: «Ему нравилось быть хорошо одетым. В ту эпоху достигнуть этого было довольно трудно. Однако среди нас он выглядел европейцем <…> На нем появлялся пестрый шарф, особенные башмаки, — он становился многозначительным» (Олеша Ю. К. // Об Ильфе и Петрове. С. 28).
407. Он дружил с наследником (так мы назовем одного из нашей литературной компании). — О дружбе Л. Славина и И. Ильфа в Одессе см. в мемуарах С. А. Бондарина: «Чаще всего Ильф появлялся там <в „Коллективе поэтов“. — Коммент.> вместе с Львом Славиным. За Славиным в кружке тоже укрепилась репутация беспощадного и хлесткого критика» (Бондарин С. // Об Ильфе и Петрове. С. 60). Т. Лишина рассказывает в своих мемуарах, что она часто видела Ильфа на собраниях, где «он обычно сидел молча, не принимая никакого участия в бурных поэтических дискуссиях» (Лишина Т. // Там же. С. 74). Сходно описывает посещения Ильфом поэтических вечеров Л. Славин: «Ильф воздерживался от выступлений и в одесской писательской организации „Коллектив поэтов“, где наша литературная юность протекала <…> в обстановке вулканически-огненных обсуждений и споров» (Славин Л. И. // Там же. С. 43).
408. Нечто маяковское всегда витало над ним. — Л. Славин так описал впечатление молодых одесских поэтов от знакомства с творчеством В. Маяковского: «Его поэзия прогремела, как открытие нового мира и в жизни и в искусстве», а И. Ильф «первую юношескую влюбленность в Маяковского <…> пронес через всю жизнь» (Славин Л. И. // Об Ильфе и Петрове. С. 41–42). Е. Б. Окс видел сходство с Маяковским в следующей строке Ильфа: «Выньте лодочки из брюк» (Окс Е. Из воспоминаний // Петров. С. 260).
409. В нем чувствовался острый критический ум, тонкий вкус, и втайне мы его побаивались, хотя свои язвительные суждения он высказывал чрезвычайно редко, в форме коротких замечаний «с места», всегда очень верных, оригинальных и зачастую убийственных. — Ср. в мемуарах Т. Лишиной: «…стоило только кому-нибудь прочесть плохие стихи, как он делал с ходу меткое замечание, и оно всегда било в самую точку. Как-то не очень одаренный поэт прочел любовные стишки, где рифмовалось „кочет“ и „хочет“, Ильф с места переспросил: „Кто хочет?“ И восклицание это надолго пристало к поэту. Ильфа побаивались, опасались его острого языка, его умной язвительности» (Лишина Т. // Об Ильфе и Петрове. С. 74). Ср. также об Ильфе в мемуарах С. А. Бондарина: «Он не читал, но его мнением дорожили: предполагалось, что он пишет какие-то исключительные, не похожие ни на что вещи. Он больше молчал, сидя в углу, в пенснэ» (Бондарин С. // О Багрицком 1973. С. 229).
410. Однажды, сдавшись на наши просьбы, он прочитал несколько своих опусов. Как мы и предполагали, это было нечто среднее между белыми стихами, ритмической прозой, пейзажной импрессионистической словесной живописью и небольшими философскими отступлениями. — Ср. с впечатлениями Ю. Олеши: «Он прочел стихи. Стихи были странные. Рифм не было, не было размера. Стихотворение в прозе? Нет, это было более энергично и организованно. Я не помню его содержания, но помню, что оно состояло из мотивов города» (Об Ильфе и Петрове. С. 28). Оригинальность поэзии Ильфа отмечал и Л. Славин: «Высоким голосом Ильф читал действительно необычные вещи, ни поэзию, ни прозу, но и то и другое, где мешались лиризм и ирония, ошеломительные раблезианские образы и словотворческие ходы, напоминавшие Лескова» (Там же. С. 43).