В лагере Робинзонов

Ихсанова Лябиба Фаизовна

Мы свернули наше послание, засунули в горлышко бутылки. Оторвали кусочек рубашки, сделали пробку. Хамит заткнул бутылку и швырнул в воду.

Мы не видели, как бутылка поплыла. Слышали только всплеск. Но все равно знали, что плывет наша бутылка. И надежда на спасение окрепла в наших сердцах. И силы прибавилось.

— Пошли дальше? — спросил Хамит.

— Пошли!

И мы опять зашагали вдоль берега реки.

Идти было удобно: ни камней под ногами, ни пыли. Идешь как по асфальту, только часто приходится светить. А то еще оступишься и загремишь в речку.

Идем, чуть ли не бежим. И рядом, как верный друг, бежит река. Кажется, что теперь нас не двое, а трое.

Кое-где река разливалась пошире и тогда текла медленно, плавно, а кое-где каменные щеки сжимали ее, и в этих местах вода бурлила, мчалась как бешеная. Местами шире становилась каменная дорога, а иногда так сужалась, что мы едва могли пройти, не замочив ног. Но мы все-таки шли, неизвестно куда, пока не дошли до такого места, где каменная стена подошла вплотную к реке.

Мы решили перейти реку вброд. Я осторожно шагнул в ледяную воду. Оказалось, что тут не очень глубоко, чуть повыше колена, и я на своих длинных ногах без всякого труда перебрел на тот берег. А вот Хамиту не повезло: он прошел почти всю речку, но у самого берега поскользнулся и плюхнулся в воду. Я успел схватить его за руку и вытащил на сухое место.

Вид у него был жалкий. Повязку с головы смыло и унесло водой. Но это ничего. Рана у него подсохла и не гноилась. Но зато сам он был весь мокрый. Вода ручьями стекала с него. Он весь дрожал с головы до ног, зубы у него стучали.

— Вода как лед,— с трудом выговорил он.

— Раздевайся скорее,— сказал я и стал стаскивать с него рубашку. Он разделся и стал прыгать на берегу, чтобы согреться.

Он прыгает как сумасшедший, а я стою как истукан и не знаю, чем ему помочь. Наконец догадался — разделся тоже.

— Одевайся,— говорю,— в сухое.

А сам стал искать место, куда бы повесить посушить его одежду. И как на зло не могу найти ни одного камешка, ни одного выступа на стене... Прошел немного вперед и увидел еще один огромный зал.

8.

Мне приснился сон, будто зима на дворе, а я сижу у печки, прислонился к ней спиной, согрелся.

Проснулся. Никакой печки, конечно, нет, зато спина у Хамита горячая, как печка.

Я разбудил его, спросил:

— Что это, жар у тебя?

— Пить,— сказал он,— пить...

Я, не раздумывая, бросился к реке. Чего-чего, а воды у нас теперь сколько угодно! Вот только в чем принести ее? В горстях не донесешь, посуды у нас нет никакой... Была одна бутылка и ту отправили с письмом. Пришлось намочить край его рубашки и выжать прямо ему на лицо.

Он облизал губы, открыл глаза и сказал чуть слышно:

— Кажется, я захворал, Шаукат. Голова разламывается и дышать трудно.

Я приложил мокрую рубашку к его голове. Он закашлялся и закрыл глаза.

Вот когда пришла настоящая беда! Встать он скорее всего не сможет. Бросить его одного здесь я тоже не могу. Нести на себе — сил не хватит. Я и сам валюсь с ног. И идти надо. Пока есть свет, пока осталось хоть немного сил надо идти вперед. Вот

отдохну немножко и в путь! А пока — спать.

Я прижался спиной к горячей спине Хамита, и мысли сразу понеслись куда-то, закружились, как в хороводе. То мамино лицо мелькнет, то Фаузия сверкнет своими зубами, то дядя Кадыр строго посмотрит в глаза. А потом все стало безразлично. Даже думать не было сил. Ничего не надо, ничего не хочется. Только бы не двигаться, не шевелиться... Нет, спать нельзя, погибнешь!

Меня будто током ударило. Я вскочил и стал тормошить Хамита:

— Вставай, Хамит. Слышишь, вставай! Если так будем лежать, погибнем оба!

Не знаю, слышал ли он мои слова. Ничего не сказал в ответ, только простонал протяжно. Полежал минутку и вдруг заговорил вполголоса:

— Мама, мама, да укрой ты меня. Укрой потеплее, мама. Холодно мне. Мама, укрой меня...

Он весь дрожал, и кожа у него покрылась пупырышками, как у гуся. Ему, наверное, правда, было очень холодно. Но как-то не верилось в это, потому что сам он был горячий и жар от него валил, как из духовки.

— Хамит, встань, встань, пожалуйста. Пойдем отсюда,— просил я.— Пойдем и сразу согреешься.

Говорю, утешаю его, уговариваю, а самому плакать хочется.

Все-таки поднял я его. Он уткнулся мне в грудь горячей головой. Стоит, чуть пошатываясь, как будто собирается с силами. Дышит часто-часто и горячим дыханием обжигает мне лицо.

Я испугался, что сейчас он шагнет, упадет и ударится о камни. Обнял его. Но он, как мешок, сполз вниз и растянулся у моих ног.

Я понял, что Хамит идти не сможет. И решил — пройду немножко, проверю дорогу, а потом вернусь, перетащу Хамита. Так мы, конечно, очень медленно будем двигаться, а все же это лучше, чем оставаться здесь на месте, без всякой надежды на спасение.

Я накинул на голову Хамиту мокрую рубашку, зажег свет и осмотрелся. Черные тусклые камни, черная пыль... Я погасил фонарик и снова обступила меня темнота, такая густая, что казалось, будто и она отлита из черного камня.

И надо идти в эту темноту.

Я пошел. Кругом нигде ни искорки, ни лучика.

Зимой, бывало, как злился я на солнечные лучи. Утром мама будит меня, а я лежу с закрытыми глазами, сон досматриваю. Вот тут-то и пробьется в окошко солнечный лучик. Натянешь одеяло, а он и под одеяло найдет дорогу...

Сюда бы сейчас такой лучик! Уж я бы не прятался от него.

Я размечтался, споткнулся и больно ударился коленкой об острый камень. Нет, не годится так в темноте идти. Чего доброго, шею сломаешь!

Я зажег фонарик и заметил, что он уже не так ярко горит, как прежде. Но все равно кружочек света бежит передо мной, как футбольный мяч. А я веду, веду... Опять споткнулся и выронил фонарик. Он скользнул в сторону.

Я подобрал его, осмотрел камень. Странный это был камень. Длинный, тонкий. Никогда не приходилось мне видеть таких камней. На что-то он похож... Ага, на ружье он похож, вот на что А может, это ружье и есть? Я осмотрел его со всех сторон. Нет, камень, обыкновенный камень, только снаружи похожий на ружье.