В лагере Робинзонов
Шрифт:
— Пойдем,— покорно согласился я.
— А может по левой?
— Пойдем по левой...
— Ты что попугай? — рассердился Хамит,— Что я ни скажу, то и повторяешь!
— А мне все равно. Я устал и есть хочу.
— А выбраться отсюда не хочешь?
Ох, как мне захотелось позлить Хамита и сказать: «Не хочу». Но подумал, что мы и правда можем заблудиться и навсегда здесь остаться, и у меня мороз пробежал по спине. «Хочу, хочу!»— сказал я про себя. Потом вслух:
— Конечно хочу. Только давай отдохнем немножко.
—
Мы сели прямо в вонючую пыль. Очень мне хотелось напомнить Хамиту про хлеб. Но я решил так: пока он терпит, и я выдержу. Что я, хуже его, что ли? Про хлеб напоминать не стал, а бутылку из кармана вытащил.
— Вот, кстати, и пообедаем,— сказал Хамит,— самое время.
Он опять пальцем отметил, сколько ему пить и сколько мне, и сам первый выпил половину молока, оставшегося в бутылке. Даже может быть немножко поменьше, чем половину.
— Допивай,— сказал он и передал мне бутылку.
Я спорить не стал и допил молоко до последней капельки. Оно уже прокисло немного, но от этого, по-моему, стало еще вкуснее. Я взял бутылку за горлышко, как ручную гранату, размахнулся...
— Да ты что, очумел, что ли? — крикнул Хамит, вырвал у меня из рук бутылку и сунул в карман.
— А зачем она тебе? — спросил я.
— Пригодится.
— Да зачем?
— А я откуда знаю? Мало ли зачем?
Я опять решил не спорить. Пригодится так пригодится. Тем более, что теперь не мне ее нести.
— А куда же все-таки пойдем-то? — спросил я.
— А как по-твоему?
— Пойдем по правой. Правая сторона всегда лучше. Правой рукой здороваются. И машины по правой стороне ездят. Когда я с Фаридой поругаюсь, она всегда говорит: «Ты что, с левой ноги встал, что ли?» Где правая сторона — там и удача.
— А мне бабушка, если я рубашку на левую сторону надену, всегда говорит, что это к радости.
— Что она понимает, твоя бабушка. Старушечья примета.
— А у тебя не приметы?
— Не нравятся приметы, давай опять у пылинок спросим.
— Давай,— согласился Хамит.
Но пылинки ничего нам не подсказали. И в правый и в левый коридор их тянуло одинаково и тянуло гораздо быстрее, чем там, на нашей груде песка.
— Ладно,— сказал наконец Хамит.— Отдохнули. Пойдем направо.
Мы опять зашагали. Разговаривать не хотелось. Не знаю, о чем думал Хамит, а мои мысли незаметно, как те пылинки к выходу, опять потянулись к дому. Вспомнилась мама. Она-то, конечно, тоже сейчас думает обо мне. Наверное, все глаза проплакала. Я, как вспомнил о ней, сам чуть не заплакал и, чтобы больше не думать о маме, о Фариде, о папе, стал думать о своей соседке, нашей однокласснице Фаузии.
Я уже говорил о ней. Откуда только такие девчонки берутся? Длинная, худая. Ноги у нее как спички, глаза как прожекторы, а язык без костей. Задира она страшная и всюду со своим языком выскакивает вперед. И за словом, как говорится, в карман не лезет.
Вот недавно встретил ее на дороге.
Я хотел ей помочь, спрашиваю:
— Куда воду несешь?
— Как куда? — говорит она.— Тебе на голову вылить хочу!
— Зачем?
— Да у тебя вся голова горит. Не чувствуешь, что ли? — и захохотала.
А я виноват, что у меня волосы рыжие? Я обозлился.
— А ты,— говорю,— цапля длинноногая, и голова у тебя как у цапли. Ничего поумнее и придумать не могла своей птичьей головой.
— Ой,— говорит она,— правда, как у цапли? Вот здорово! А я и не знала. А у тебя, Шаукат, голова точь-в-точь как яичко у чибиса.
Это она про мои веснушки. У чибиса яичко все в крапинках.
Я не стал больше спорить с ней. Ее все равно не переговоришь. Взял ведра и понес к ее дому. А она идет сзади и напевает?
— У дороги чибис...
Вот такая она девчонка. А всем нашим мальчишкам почему-то нравится. Да если честно признаться, и мне тоже нравится. А почему, не знаю.
Вот я и стал думать, что же в ней такого хорошего?
Вдруг Хамит схватил меня за руку.
— Шаукат, смотри, что это?
Я так и ахнул. Впереди, там, где в темноте пропадал свет фонарика, стояло мутное пятно вроде дневного света.
— Ура! — крикнул я и побежал. Хамит за мной.
Мы оба, не сговариваясь, решили, что теперь-то совсем недалеко выход, и бросились вперед, на этот свет.
Сколько мы бежали, не знаю. Хорошо еще, что не споткнулись нигде в темноте, не налетели на камни, никуда не провалились.
Потом я чувствую: не могу больше бежать. Но все равно бегу, не сдаюсь. И Хамит, слышу, бежит. Потом я не выдержал и остановился. И Хамит тоже остановился. У меня сердце бьется как птичка, вот-вот выскочит и дышать нечем. И Хамит, слышу, пыхтит, как меха на кузнице у дяди Искандера.
Наконец мы отдышались, посмотрели вперед, а там темно. Тогда Хамит зажег фонарик и все впереди засветилось ярким волшебным сиянием.
Мы сразу забыли, что нужно беречь свет, и стали шарить фонариками по стенам, по потолку... И всюду, куда падал свет наших фонариков, сразу загорались тысячи ярких огоньков — зеленых, красных, желтых, фиолетовых... Точь-в-точь как в моем сне. И я бы, наверное, ничуть не удивился, если бы увидел сейчас огромного, говорящего орла с павлиньим хвостом.
Но, конечно, никакого орла здесь не было. Мы подошли поближе к стене и сразу поняли, в чем тут дело: и стены и потолок подземного зала, в который мы вошли, были сплошь усеяны большими и маленькими кристаллами. Стоило только чуть-чуть осветить их, и они сразу загорались отраженным светом, преломленным в их гранях. Чуть-чуть изменишь направление света, и сразу все меняется: те кристаллы, которые только что казались фиолетовыми, становятся красными, те, что светились желтым светом, загораются зеленым, и от этого казалось, что огни на стене кружатся в каком-то волшебном хороводе.