В лесах (Книга 2, часть 4)
Шрифт:
Да и что ему за жена келейница? Стыдно б ему было и в люди меня показать!.. Живи, мой сердечный, живи, живи с другой в счастье, в радости... Не загублю я жизни твоей... Вот бы ему в самом деле Дуня Смолокурова!.. Ох, милый ты, милый, сердечный ты мой!.. Матушка опять говорила про иночество... Пропадай моя жизнь!.." - Так думала сама с собой Фленушка, недвижно, почти бездыханно лежа на постеле. Вдруг влетела в горницу Марья головщица.
– Что ты, Марьюшка?
– слабым голосом спросила ее Фленушка.
– Я было к тебе... Да чтой-то с тобой?.. Аль неможется?
–
– И то неможется,- ответила Фленушка, тихо поднимаясь с постели.- Голова что-то болит.
– - А я было с весточкой,- прищурив глаза и слегка мотнув головой, молвила Марьюшка.
– Что такое?
– встав с постели и сев у окна, возле пялец, спросила Фленушка.
– Ехать сбирается,- сказала Марьюшка.
– Кто?
– Василий Борисыч.
Вскочила Фленушка с места. Мигом исчезла бледность в лице ее.
– Кто сказал?
– быстро спросила она.
– Сам говорил,- молвила Марьюшка.- Певчую стаю в келарню сбирает, в останный раз хочет о нами пропеть... В келарню пошел, а я к тебе побежала сказать...
– Врет!
– топнув ногой, вскрикнула Фленушка и быстрыми шагами стала ходить взад и вперед по горнице.- Не уехать ему!.. Не пущу!.. Жива быть не хочу, а уж он не уедет!.. На Казанскую быть ему венчану... Смерти верней!..
– Да как же ты остановишь его?.. Не подначальный он нам, захочет уехать уедет,- говорила Марьюшка.
– Так ли, этак ли, а его не пущу... Придумаю!.. Ступай, Марьюшка, сбирай девиц, пойте, да пойте как можно подольше... Слышишь?.. До сумерек пойте... А я уж устрою... Во что бы ни стало устрою!..
Вышла из горницы Марьюшка, а Фленушка по-прежнему взад да вперед по горнице быстро ходила... "Надо Параше здесь остаться". Так она придумала.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Вчерашний именинник, Петр Степаныч Самоквасов, после шумной пирушки спал долго и крепко. Проспал бы он до полден, да солнце мешало. Заглянуло в окошко большой светлицы Бояркиных, облило горячими лучами лицо черствого именинника (Черствыми именинами зовут день, следующий за днем ангела.) и так стало припекать его, что, вскочив как сумасшедший и смутным взором окидывая светлицу, не сразу понял, где он. Во рту пересохло, голова как чугунная, в глазах зелень какая-то. Вспомнил, что важно справил свои именины. Взглянул на часы - стали, плюнул, выбранился, стал одеваться. Едва успел кончить, в светлицу вошла мать Таисея с чайным прибором на тагильском подносе, за ней толстая дебелая Варварушка, с боку на бок переваливаясь, несла кипящий самовар.
– С добрым утром поздравляю, с черствыми именинами!
– с лукавой усмешкой сказала игуменья, ставя на стол поднос с чашками.
Петр Степаныч чин чином: сотворив два метания, простился, благословился.
– Никак вечор до солнышка вплоть?
– по-прежнему улыбаясь, спросила мать Таисея.
– Было дело, матушка,- отрезал Самоквасов.- Признаться сказать, не помню, как и до светлицы доволокся... Шибко зашибли!
– Ах вы, греховодники, греховодники!- шутливо говорила игуменья.- Выдумают же такие дела во святой обители чинить! Что ни стоят скиты, а такого дела ни у нас, ни по другим местам не бывало... Матушка-то Манефа, поди-ка, чать, как разгневалась...
– Что мы у нее посуды переколотили!
– махнув рукой, усмехнулся Самоквасов.
– Посуда-то чем провинилась? Ах вы, озорники, озорники! Ну, да уж не диви бы на вас, молодых, старики-то, старики-то туда же! Чем бы унимать молодых, а они сами!
– говорила мать Таисея.
– И зачинщиками-то они были... Мы бы разве посмели?
– сказал Петр Степаныч.
– Так и я думала,- молвила Таисея.- А всем затеям корень, поди, чай, Патап Максимыч. Буен во хмелю-то. Бедовый! Чуть что не по нем, только держись.
– Он, матушка, все и затевал. И Марко Данилыч тоже, и голова Михайло Васильич,- отвечал Самоквасов.- А мы, что же? Молокососы перед ними... А другое слово сказать, не отставать же нам от старших. Нельзя! Непочтительно будет. Старших почитать велено, во всем слушаться... Ну, мы и слушались.
– Вестимо, их вина,- сказала Таисея.- Как молодым старших учить, как супротив их идти? Ни в больших, ни в малых, ни в путных, ни в беспутных делах так не ведется... Выкушай-ка, сударь Петр Степаныч,- прибавила она, подавая Самоквасову чашку чаю.- А не то опохмелиться не желаете ли? Я бы настоечки принесла сорокатравчатой, хорошая настоечка, да рыжечков солененьких либо кисленького чего, бруснички, что ли, аль моченых яблочков. Очень пользительно после перепоя-то. Одобряют...
– Нет уж, матушка, лучше не стану. А то чего доброго: похмеляться зачнешь, да опять запьешь,- молвил, усмехаясь, Самоквасов.- Мы уж лучше ужо, на простинах со стариками.
– Нешто седни отъезжают?
– с любопытством спросила мать Таисея.
– Вечером сбираются,- ответил Петр Степаныч.- Опять у вас по скиту тишь да гладь пойдет, опять безмятежное житие зачнется. Спасайтесь тогда себе, матушки, на здоровье. От нашего брата, от буяна, помехи вам больше не будет,шутливо прибавил он.
– Какое наше спасенье!
– смиренно вздохнула мать Таисея.- Во грехах родились, во грехах и скончаемся... Еще чашечку!.. Грехи-то, грехи наши, сударь Петр Степаныч!.. Грехи-то наши великие!.. Как-то будет их нести перед страшного судию, неумытного?.. Как-то будет за них ответ-от держать!.. Ох ты, господи, господи!.. Царь ты наш небесный, боже милостивый!.. Так и Марко Данилыч седни же едет?
– Сегодня хотел,- отвечал Самоквасов.
– И с дочкой?
– Должно быть, и с дочкой.
– Гм! А мы чаяли, что Дунюшка-то маленько погостит у матушки Манефы, на старом-то на своем пепелище. Здесь ведь росла, здесь и обучалась,- говорила мать Таисея.- Впервые после того навестила наш Комаров... Видел, какая раскрасавица?.. Вот бы тебе невеста, Петр Степаныч,- прибавила, немного помолчав, мать Таисея.- Право!.. Гляди-ка, краля какая! Пышная, здоровая, кровь с молоком. А нрава тихого, кроткая, разумная такая да рассудливая... Опять же одна дочь у отца, а капиталы у него великие. К твоему-то богатству да ее-то бы...