В лесах (Книга 2, часть 4)
Шрифт:
Бывало, родитель гостинцев к празднику ей пришлет, со всеми-то она, белая голубушка, поделится, никого-то не забудет, себе, почитай, ничего не покинет, все подружкам раздаст. А как стала она подрастать, упросила родителя привозить ей с ярмарки ситчику, холстиночки, платочков недорогих и всех-то, бывало, бедных сирот обделит. Да все ведь по тайности, чтоб люди не знали... Много за нее молельщиков перед господом было... Хорошая девица, хорошая!.. Таких только поискать!
Пришел Семен Петрович. Встал он задолго прежде названного хозяина и успел уж проведать Василья Борисыча. Нашел его в целости: спал таким крепким сном, что хоть в гроб клади.
Мать Таисея, еще раз поблагодаривши Самоквасова за три красненькие,
– Что, Сеня?.. Трещит в голове?
– спросил Самоквасов.
– Совсем разломило,- ответил Семен Петрович.- Похмелье хуже лихоманки. Беда!.. С ног даже бьет.
– Не полечиться ли?
– молвил Петр Степаныч, доставая из чемодана баклажку.
– Можно,- весело улыбнувшись и потирая руками, сказал Семен Петрович.
– Таисея потчевала меня сорокатравчатой... Дурака нашла, стану я пить ихнюю дрянь, как в баклажке есть еще померанцевая,- смеялся Петр Степаныч, наливая стаканчики.
Опохмелились. Немного погодя, еще пропустили померанцевой.
– Чаю не хочешь ли?
– спросил Самоквасов.
– Чай мне не по нутру, было бы винцо поутру,- отшутился Семен Петрович.Разве с постными сливками?
Постных сливочек из дорожного погребца достали и выпили по хорошему пуншику. Оправясь тем от похмелья, пошли из светлицы вон: Семен Петрович караулить Василья Борисыча, Самоквасов от нечего делать по честным обителям шататься, да на красных девушек глазеть.
Побывал у Глафириных, побывал и у Жжениных, побеседовал с матерями, побалясничал с белицами. Надоело. Вспало на ум проведать товарищей вчерашней погулки. Проходя к домику Марьи Гавриловны мимо Манефиной "стаи", услышал он громкий смех и веселый говор девиц в горницах Фленушки, остановился и присел под растворенным окном на завалинке.
Слушает - Никитишна сказку про Ивана-царевича сказывает. Слышит, как затеяла она, чтоб каждая девица по очереди рассказывала, как бы стала с мужем жить. Слышит, какие речи говорят девицы улангерские, слышит и Фленушку.
В жар его бросило, крупными каплями пот на лбу выступил... И наедине резко говаривала с ним Фленушка насчет замужества, но таких речей не доводилось ему слыхать от нее. "Так вот какова ты!
– думает он сам про себя.- Да от этакой жены прямо в петлю головой!.. А хороша, шут ее побери - и красива, и умна, и ловка!.. Эх, Фленушка, Фленушка!.. Корнями, что ли, обвела ты меня, заколдовала, что ли, злодейка, красотой своей! И рад бы не думать про нее, да думается!.. Да не врешь ли ты, Фленушка?.. Из удали, из озорства не хвастала ли ты перед подругами?.. Да нет. Ведь и мне, хоть не теми словами, а то же в последний раз говорила.- За шутку принимал, а выходит, то не шутка была... Ах, Фленушка, Фленушка!"
И в раздумье не слыхал он, что сказала Прасковья Патаповна.
Нежный, тихий говор, журчанью светлого ключа подобный, певучие звуки нежной девичьей речи вывели Самоквасова из забытья. С душевной усладой слушал о Дуню Смолокурову, и каждое слово ее крепко в душе у него залегло.
"Вот так девушка!" - подумал он. И вспомнились слова Таисеи.
Замеченный Аграфеной Петровной, быстро вскочил Самоквасов с завалины и еще быстрее пошел, но не в домик Марьи Гавриловны, где уж раздавались веселые голоса проснувшихся гостей, а за скитскую околицу. Сойдя в Каменный Вражек, ушел он в перелесок. Там в тени кустов раскинулся на сочной благовонной траве и долго, глаз не сводя, смотрел на глубокое синее небо, что в безмятежном покое лучезарным сводом высилось над землею. Его мысли вились вкруг Фленушки да Дуни Смолокуровой.
* * *
– Скучно тебе, моя милая,- говорила Аграфена Петровна Дуне Смолокуровой.Все девицы разошлись, кто по гостям, кто по делам. Не пойти ль и нам на травке полежать, цветочков порвать?
С охотой согласилась Дуня, и обе, знакомой тропинкой спустившись в Каменный Вражек, пошли в перелесок. Выбрали там уютное место, по сочной траве платки разостлали и сели.
– Посмотрю на тебя я, Дунюшка, какая ты, стала неразговорчивая,- так начала Аграфена Петровна.- А давно ль, кажется, как жили мы здесь у тетушки, с утра до ночи ты соловьем заливалась... Скажи по душе, по правде скажи мне по истинной, отчего такая перемена сталась с тобой? Отчего, моя милая, на слова ты скупа стала?
– В те поры, как жила я у матушки Манефы, была я дитя неразумное,отвечала Груне Авдотья Марковна.- Одно ребячье было на уме, да и смысл-от ребячий был. А теперь,- со светлой улыбкой она промолвила,- теперь уж вышла я из подростков. Не чужими, своими глазами на свет божий гляжу...
– Что ж?
– спросила Аграфена Петровна, когда Дуня вдруг оборвала речь.Неужто белый свет успел надокучить тебе?
Помолчала Дуня и, припав лицом к плечу Аграфены Петровны, сказала:
– А вспомни-ка, что ты мне в ту пору часто говаривала. "В море туманы, в мире обманы" - таковы были речи твои. Не могла я тогда вместить твоих слов, а теперь каждый день тебя поминаю. Да, истину ты говорила мне: одни обманы на свете, правды в людях нет. Все на кривде: в торговом ли деле, в домашнем, или в другом каком. А на языке у каждого правда - всяк ее хвалит, да не всяк хранит, всяк ее ищет, а никто не творит... Претит душе моей неправда. Тяжело видеть, что вижу. А помочь ни силы нет, ни уменья. Зачнешь говорить, на смех подымут, ну и молчишь... Оттого малословна и стала я. Никому про то я не говаривала, тебе одной открылась. Пробовала тятеньке сказать - смеется. "Ты еще молода, говорит, поживешь подольше, уходишься". Призадумалась Аграфена Петровна.
– Мир во зле лежит, и всяк человек есть ложь,- она молвила.- Что делать, Дунюшка! Не нами началось, милая, не нами и кончится. Надо терпеть. Такова уж людская судьба! Дело говорил тебе Марко Данилыч, что ты молоденька еще, не уходилась. Молодой-от умок, Дунюшка, что молодая брага - бродит. Погоди, поживешь на свете, притерпишься.
– Что это за жизнь? И зачем родились мы на свет?
– тихим голосом плакалась Дуня.
– Власть господня на то,- строго промолвила Аграфена Петровна.- Не нам судить о том, что небесный отец положил во власти своей и печатью тайны от нас запечатал! Грех великий испытывать создателя!
– Знаю это, знаю, сердечная моя, милая,- припадая к плечу Аграфены Петровны, говорила Дуня.- Да что ж делать-то мне? Нехотя согрешишь. Тошненько в такой жизни!.. Измаялась я!
– Вот что скажу я тебе, Дунюшка,- улыбаясь светлой улыбкой, молвила Аграфена Петровна.- Знаю, отчего такие мысли бродят у тебя, отчего тошно тебе на свет вольный глядеть... Знаю и лекарство, чем исцелить тебя.
– Чем?
– быстро откинувшись от плеча Аграфены Петровны, спросила Дуня.
– То колечко, что Марко Данилыч тебе подарил, надо отдать поскорее,- с улыбкой, полной любви, сказала Аграфена Петровна.
Спрятала Дуня запылавшее личико на груди ее. Ни слова сама.
– Скажи по правде, не утай от меня,- продолжала Аграфена Петровна, нежно целуя девушку в наклоненную головку.- Есть на примете кто?
– Ведь я же сказала тебе... Стану разве скрываться? Перед тобой раскрыта душа моя,- чистым, ясным взором глядя в очи Аграфены Петровны, молвила Дуня.Были на минуту пустые мысли, да их теперь нет, и не стоит про них поминать...
– Молись же богу, чтоб он скорей послал тебе человека,- сказала Аграфена Петровна.- С ним опять, как в детстве бывало, и светел и радошен вольный свет тебе покажется, а людская неправда не станет мутить твою душу. В том одном человеке вместится весь мир для тебя, и, если будет он жить по добру да по правде, успокоится сердце твое, и больше прежнего возлюбишь ты добро и правду. Молись и ищи человека. Пришла пора твоя.