В одном лице
Шрифт:
«Твой отец был спецом по иностранным языкам», — говорила мама, — значит, наверное, и в криптографии он был спецом? Но почему маму или деда вообще заботило, что изучал в Гарварде мой сбежавший отец? Как им стали известны эти подробности? Откуда?
У нас было фото отца — многие годы я знал его только по этой фотографии. На снимке запечатлен очень молодой и очень худой парень (фото сделано в конце весны или начале лета 1945-го). Он ест мороженое на борту военного транспортного судна; его сфотографировали где-то между побережьем южной Италии и Карибами, перед высадкой в Тринидаде.
Вероятно, мое детское воображение тогда почти без остатка захватило изображение черной пантеры на летной куртке отца; этот свирепый зверь служил символом 760-й эскадрильи. (Шифрованием занималась исключительно наземная команда — но шифровальщикам все равно выдавали летные куртки.)
Меня преследовала навязчивая идея, будто во мне самом есть что-то от героя войны, хотя подробности военных подвигов отца звучали не очень-то героически — даже для ушей ребенка. Но дед, которого страшно интересовало все, что касалось Второй мировой, всегда говорил мне: «Я вижу в тебе задатки героя!».
Бабушка едва ли могла найти доброе слово для Уильяма Фрэнсиса Дина, а мама неизменно начинала (и по большей части заканчивала) его характеристику словами «очень красивый» и «отваги выше крыши».
Нет, не совсем так. Когда я спросил, почему они расстались, мама объяснила, что застала отца, когда он целовался с кем-то другим. «Я увидела, как он кое с кем целуется», — только и сказала она, так бесстрастно, как будто суфлировала актеру, забывшему слова. Мне оставалось лишь заключить, что она увидела этот поцелуй, когда носила меня — может, даже когда я уже родился, — и успела разглядеть достаточно, чтобы понять, что поцелуй отнюдь не дружеский.
«Видать, они целовались по-французски, это когда тебе язык суют в рот», — как-то раз доверительно сообщила мне бесцеремонная двоюродная сестра — дочь той самой чванливой тети, о которой я уже не раз упоминал. Но с кем целовался мой отец? Не с одной ли из тех вашингтонских госслужащих, что стекались по выходным в Атлантик-Сити? — гадал я. (Иначе зачем дедушка вообще мне о них рассказывал?)
Вот и все, что я знал об отце; прямо скажем, не много. Однако и этого с лихвой хватило, чтобы я начал относиться к себе с подозрением — и даже с неприязнью, — поскольку приобрел склонность приписывать все свои недостатки наследию моего биологического отца. Я винил его в каждой своей дурной привычке, в каждом грязном секрете; короче говоря, я был уверен, что все мои демоны перешли мне по наследству от него. Все черты, к которым я относился с недоверием или страхом, конечно же, достались мне от сержанта Дина.
И впрямь, разве мама не обещала, что я стану красивым? Что это было, как не проклятие? Что до отваги — то разве я не вообразил (это в тринадцать-то лет), что могу стать писателем? Разве не представлял, как занимаюсь сексом с мисс Фрост?
Поверьте, я не хотел быть отпрыском своего сбежавшего папаши, порождением его набора генов — я не собирался заделывать детей юным девушкам, а потом бросать их. Ведь таков был modus operandi сержанта Дина, разве нет? И имя его я тоже не хотел носить. Я ненавидел свое имя: Уильям Фрэнсис Дин-младший, сын связиста, без пяти минут незаконнорожденный! Если и был когда-либо на свете ребенок, который мечтал бы об отчиме, который бы жаждал, чтобы его мать завела хотя бы постоянного ухажера, то это был я.
И тут мы приходим к тому, с чего я когда-то полагал начать эту главу: я мог бы начать ее с Ричарда Эбботта. Мой будущий отчим предопределил ход моей жизни; ведь, не влюбись моя мать в Ричарда, я мог бы никогда и не встретить мисс Фрост.
До того, как Ричард Эбботт присоединился к «Актерам Ферст-Систер», наш любительский театр испытывал, выражаясь словами моей заносчивой тети, «дефицит исполнителей ведущих мужских ролей»; у нас не было ни устрашающих негодяев, ни юных героев, способных повергнуть в обморок женскую часть зала от девочек до старушек. Ричард был не просто красавец-мужчина — он был живым воплощением этого клише. Вдобавок Ричард был худым. Таким худым, что страшно напоминал мне моего отца-связиста на том единственном фото, неизменно стройного и вечно лизавшего мороженое где-то между южной Италией и Карибами. (Разумеется, я задумывался о том, осознает ли мама это сходство.)
До того, как Ричард Эбботт стал одним из «Актеров Ферст-Систер», все мужские персонажи в нашем театре либо бестолково мямлили, уставившись в пол и изредка бросая вороватые взгляды по сторонам, либо (что не менее предсказуемо) громко и фальшиво выкрикивали свои реплики и строили глазки трепетным почтенным попечительницам.
Заметным исключением по части таланта — ибо он был талантливым актером, хоть и не уровня Ричарда Эбботта, — был мой дед, любитель военной истории Гарольд Маршалл, которого все (кроме моей бабушки) звали Гарри. Он был крупнейшим работодателем во всем Ферст-Систер; на Гарри Маршалла работало больше народу, чем в академии Фейворит-Ривер, хотя школа, без сомнения, твердо держала второе место.
Дедушка Гарри был владельцем городской лесопилки и лесного склада. Его партнер — хмурый норвежец, с которым вам скоро предстоит познакомиться, — исполнял обязанности лесничего. Норвежец присматривал за вырубкой леса, но лесопилкой и складом управлял сам Гарри. На всех чеках также стояла подпись деда, и на зеленых грузовиках, перевозивших бревна и пиломатериалы, было маленькими желтыми буквами написано «МАРШАЛЛ».
Учитывая, что Гарри был далеко не последним человеком в нашем городке, может показаться странным, что театр Ферст-Систер неизменно занимал его в женских ролях. Деду великолепно удавалось перевоплощение в женщину; на нашей маленькой сцене он исполнял множество (а кто-то скажет, что и большинство) женских ролей. Вообще я лучше помню деда в образе женщины, чем мужчины. В своих женских воплощениях он был более энергичным и вдохновенным, чем я когда-либо видел его в унылой повседневной роли управляющего лесопилки и торговца лесом.
Увы, его талант служил источником семейных разногласий — ведь единственной соперницей дедушки в борьбе за самые стоящие роли была его старшая дочь Мюриэл — мамина замужняя сестра, моя уже неоднократно упомянутая тетя.
тетя Мюриэл была всего на два года старше моей матери; однако она всегда была на шаг впереди младшей сестры и сделала все как положено — а по ее собственному мнению, и вовсе безупречно. Она якобы «изучила мировую литературу» в колледже Уэллсли и вышла замуж за моего чудесного дядю Боба — ее «первого и единственного возлюбленного», как его называла сама тетя Мюриэл. Я, по крайней мере, считал дядю Боба чудесным, ко мне-то он всегда относился чудесно. Но, как я узнал позднее, Боб выпивал, и его пьянство было для тети Мюриэл тяжелой и постыдной ношей. Моя бабушка, от которой тетя унаследовала властный характер, не раз замечала, что поведение Боба «ниже» Мюриэл — что бы это ни значило.
При всем бабушкином снобизме речь ее так и кишела поговорками и штампами — и, несмотря на свое драгоценное образование, тетя Мюриэл унаследовала (или просто скопировала) суконную манеру речи своей матери.
Мне думается, что Мюриэл так нуждалась в театре, потому что ей страшно хотелось найти необычные слова, подходящие к ее выспренним интонациям. Мюриэл была красивая стройная брюнетка с бюстом оперной певицы и звучным голосом — но голова у нее была совершенно пустая. Как и бабушка, тетя Мюриэл умудрялась звучать заносчиво и неодобрительно, не произнося при этом ничего заслуживающего внимания; и потому я считал бабушку и тетю напыщенными занудами.