В одном лице
Шрифт:
Что до тети Мюриэл, то ее безупречная дикция придавала ей убедительности; она была идеальным попугаем, но произносила свои реплики заученно и механически, вызывая ровно столько сочувствия, сколько предусматривал характер ее персонажа. Речь ее звучала пафосно, но собственного «характера» тете недоставало: она была хроническим нытиком.
Бабушка же получила консервативное воспитание, да и возраст ее не способствовал гибкости мышления; в результате она считала театр порочным по своей сути — или, скажем мягче, безнравственным — и полагала, что женщинам ни в коем случае не следует участвовать в представлениях. Виктория Уинтроп (так звали бабушку в девичестве) придерживалась мнения, что все женские роли в любой пьесе должны
Мою бабушку — я звал ее бабушка Виктория — раздражало, когда тетя Мюриэл впадала в отчаяние (и не на один день), если дедушка Гарри опережал ее в борьбе за удачную роль. Напротив, Гарри всегда достойно принимал поражение, если желанная роль доставалась его дочери. «Должно быть, тут понадобилась хорошенькая девушка, Мюриэл, — в этом смысле я тебе уступаю без разговоров».
Я не разделял его уверенности. Дед был некрупного сложения, с красивым лицом; он двигался легко и грациозно, и ему без труда удавался как девичий смех, так и трагические рыдания. Он был убедителен и в роли коварной женщины, и в роли безнравственной, а уж поцелуи, которыми он награждал всевозможных неудачно подобранных партнеров по сцене, были куда убедительнее, чем те, что получались у тети Мюриэл. Мюриэл терпеть не могла целоваться на сцене, хотя дядя Боб не имел ничего против. Бобу, по-видимому, нравилось наблюдать, как его жена и тесть раздают поцелуи на сцене — и здесь ему повезло, поскольку в нашем театре эти двое играли большинство ведущих женских ролей.
С возрастом я стал больше ценить дядю Боба, которому, «по-видимому, нравились» многие люди и вещи; я ощущал его искреннее сочувствие, хотя он ни разу не высказал его вслух. Я думаю, Боб понимал, откуда взялось такое поведение женской части семейства; женщины из рода Уинтропов издавна привыкли (или это было у них в генах?) смотреть на простых смертных свысока. Боб жалел меня, поскольку знал, что бабушка Виктория и тетя Мюриэл (и даже моя мать) внимательно наблюдают за мной, высматривая предательские признаки того, чего боялись они все и я сам, — того, что я окажусь сыном моего безалаберного отца. Меня судили по генам человека, которого я даже не знал, а дядя Боб — вероятно, потому, что он выпивал и считался «ниже» Мюриэл, — хорошо знал, что такое осуждение со стороны женщин из рода Уинтропов.
Дядя Боб заведовал в академии Фейворит-Ривер приемом учеников; не его вина, что школьные критерии приема были несколько размытыми. И однако его осуждали; женская половина семейства считала его «чересчур снисходительным» — я же видел в этом еще одну причину для восхищения
Хотя я помню, что слышал об алкоголизме Боба от самых разных людей, сам я никогда не видел его пьяным — за исключением разве что одного запоминающегося случая. По правде сказать, все годы, пока я рос в Ферст-Систер, я был уверен, что масштабы его проблем с выпивкой сильно преувеличены; женщины из рода Уинтропов были известны категоричностью своих суждений в области морали. Склонность к праведному гневу была фамильной чертой Уинтропов.
Летом шестьдесят первого, когда я путешествовал с Томом, в разговоре каким-то образом всплыло, что Боб — мой дядя. (Знаю, я еще не рассказывал вам про Тома. Вам придется меня простить; мне нелегко говорить о нем.) Это лето должно было стать очень важным для нас обоих: мы закончили школу, и впереди был первый год колледжа; наши с Томом семьи освободили нас от обычной летней работы, чтобы мы могли попутешествовать. Видимо, они предполагали, что нам хватит этого лета, чтобы покончить с сомнительными «поисками себя», однако, вопреки ожиданиям, ни Том, ни я не считали это лето таким уж важным.
Во-первых, у нас не было денег, и абсолютно незнакомая Европа пугала нас; во-вторых, мы уже «нашли» себя, и невозможно было примириться с тем, кто мы есть, — по крайней мере, объявить об этом вслух. Да, мы оба открыли в себе грани столь же незнакомые (и столь же пугающие), как и та небольшая часть Европы, которую нам с грехом пополам все же удалось увидеть.
Даже и не вспомню, с чего мы вдруг заговорили о дяде Бобе; Том и раньше знал, что я в родстве со стариной Бобом Заходи-кто-хошь, как он сам его прозвал.
— Ну, он мне не кровная родня, — начал объяснять я. (Независимо от уровня алкоголя в крови дяди Боба, ни капли уинтроповской крови там точно не было.)
— Вы вообще не похожи! — воскликнул Том. — Боб такой славный, такой простецкий.
По правде сказать, мы с Томом часто ссорились тем летом. Мы поплыли на одной из трансатлантических «Королев» (по ученическим билетам) из Нью-Йорка в Саутгемптон; затем пересекли пролив, сошли на берег в Остенде, и первым европейским городом, где мы заночевали, оказался средневековый Брюгге. (Красивый город, но девушка, работавшая в пансионе, где мы остановились, интересовала меня куда больше, чем колокольня на рыночной площади.)
— Полагаю, ты как раз собирался спросить, нет ли у нее подружки для меня, — сказал Том.
— Мы просто гуляли по городу и болтали, — ответил я. — Мы и не целовались-то почти.
— Ах, всего-то? — сказал Том; и когда потом он заметил, какой славный и простецкий мой дядя Боб, я понял его так, что меня он славным не считает.
— Я просто хотел сказать, что ты непростой человек, Билл, — пояснил Том. — Ты же не такой покладистый, как старина Боб, правда?
— Поверить не могу, что тебя так взбесила та девчонка в Брюгге, — сказал я ему.
— Видел бы ты себя, когда пялился на ее сиськи — и было бы на что посмотреть! Знаешь, Билл, девчонки чувствуют, когда на них пялишься, — ответил он.
Но я был, в общем-то, равнодушен к девушке из Брюгге. Просто ее маленькая грудь напомнила мне, как вздымалась и опадала удивительно девичья грудь мисс Фрост — а мои чувства к мисс Фрост еще не угасли.
Ох уж эти ветры перемен; в маленькие городки на севере Новой Англии они врываются не иначе как ураганом. Первое же прослушивание, после которого Ричард Эбботт вошел в нашу маленькую труппу, сказалось даже на подборе актрис на женские роли, поскольку с самого начала стало ясно, что все роли бравых юношей, порочных (или просто заурядных) мужей и вероломных любовников оказались в распоряжении Ричарда Эбботта; а потому и партнерш следовало найти ему под стать.
Для дедушки Гарри, будущего тестя Ричарда, это был неудачный поворот: дедушка Гарри был как минимум слишком пожилой женщиной, чтобы заводить какие-либо романтические отношения с таким юным красавчиком, как Ричард (и поцелуи на сцене уж точно исключались!).
тете Мюриэл с ее властным голосом, но пустой головой повезло не больше. Ричард Эбботт оказался слишком уж идеальным героем-любовником. При первом же его появлении на собрании актеров тетя Мюриэл затрепетала и принялась нести какую-то психосексуальную чушь; позднее она, полностью выбитая из колеи, утверждала, будто было видно, что моя мама и Ричард «сразу потеряли голову друг от друга». Короче говоря, тетя Мюриэл не могла допустить и мысли о романтической связи с будущим зятем — даже на подмостках. (А мама еще и суфлировала бы им!)