В одном лице
Шрифт:
— Конечно, я могу себе представить, Том.
Мы были уже у выхода из старого спортзала, когда нас остановил Делакорт. Оказалось, что он поджидал меня.
— Я ее видел, она настоящая красавица! — сказал мне Делакорт. — Она заговорила со мной, когда уходила — она сказала, что у меня получился «чудесный» шут Лира.
Тут Делакорт прервался, чтобы прополоскать рот и сплюнуть; он держал в руках два бумажных стаканчика и больше не напоминал медленно умирающего.
— Еще она сказала, что мне надо перейти в следующую весовую категорию, но выразилась как-то странно. «Может, ты будешь чаще проигрывать, если наберешь вес, но страдать будешь меньше». Она была
— Мы знаем, Делакорт, — раздраженно сказал Том Аткинс.
— Я не с тобой говорил, Аткинс, — ответил Делакорт, прополоскав и сплюнув. — Потом нас прервал доктор Харлоу, — продолжил он. — Он что-то сказал твоей подруге, какую-ту хрень о том, что ей «недопустимо» даже находиться здесь! Но она продолжала говорить со мной, как будто этого лысого совоеба вообще там не было. Она сказала: «Да, что там Кент говорит Лиру — в первой сцене первого акта, когда Лир все не так понимает, насчет Корделии? Как же там было? Я же только что смотрела! Ты же только что там играл!». Но я не знал, о какой строчке она говорит — я же был шутом, а не Кентом, — а доктор Харлоу просто молчал. Наконец она воскликнула: «А, точно, вспомнила — Кент говорит: „Убей врача“!». А этот лысый совоеб говорит: «Очень смешно — полагаю, вы думаете, что это очень смешно». А она поворачивается к нему, смотрит Харлоу прямо в глаза и говорит: «Смешно? Я думаю, это вы смешной человечишка — вот что я думаю, доктор Харлоу». И лысый совоеб дал деру. Доктор Харлоу попросту сбежал! Твоя подруга обалденная! — сказал мне Делакорт.
Кто-то толкнул его. В тщетной попытке восстановить равновесие Делакорт уронил оба стаканчика, а затем и сам шлепнулся в образовавшуюся лужу. Толкнул его Киттредж. Он был в полотенце, обмотанном вокруг талии, и с влажными после душа волосами.
— После душа встреча команды, а ты еще даже не мылся. Я бы уже успел два раза перепихнуться, пока тебя ждал, Делакорт, — сказал ему Киттредж.
Делакорт поднялся на ноги и побежал по цементному переходу в новый зал, где находились душевые.
Том Аткинс замер, стараясь не привлекать внимания; он боялся, что следующим Киттредж толкнет его.
— Как ты мог не догадаться, что она мужик, Нимфа? — неожиданно спросил меня Киттредж. — Ты что, проглядел ее кадык или не заметил, какая она здоровенная? За исключением сисек. Господи! Да как ты мог не знать, что это мужик?
— Может, я и знал, — сказал я. (Слова вылетели сами собой, как порой случается с правдой.)
— Господи, Нимфа, — сказал Киттредж. Я увидел, что он дрожит; из неотапливаемого перехода в новый спортзал тянуло холодом, а Киттредж был в одном полотенце. Непривычно было видеть Киттреджа уязвимым, но вот он стоял перед нами полуголым и дрожал от холода. Том Аткинс не был храбрецом, но даже Аткинс, по-видимому, почуял его уязвимость — и даже Аткинс мог на секунду набраться храбрости.
— Как ты мог не знать, что она борец? — спросил его Аткинс. Киттредж шагнул к нему, и Аткинс — снова испугавшись — отшатнулся, едва не упав. — Ты видел ее плечи, ее шею, руки? — крикнул он Киттреджу.
— Мне пора, — сказал Киттредж. Он обращался ко мне — Аткинсу он не стал отвечать. Даже Том Аткинс видел, что самоуверенность Киттреджа пошатнулась.
Мы с Аткинсом смотрели, как Киттредж бежит по переходу; одной рукой он придерживал полотенце на поясе. Полотенце было маленьким — он обмотал его вокруг бедер, как короткую юбочку. Из-за полотенца Киттредж бежал как девчонка.
— Билл, ты же не думаешь, что Киттредж может проиграть в этом сезоне, правда? — спросил меня Аткинс.
Как и Киттредж, я проигнорировал Аткинса. Как мог Киттредж проиграть матч в Новой Англии? Я очень хотел бы задать этот вопрос мисс Фрост, вместе со многими другими.
Наступает момент, когда ты устаешь от того, что с тобой обращаются как с ребенком, и тебе ужасно хочется поскорее вырасти; этот момент приходит неожиданно и быстро заканчивается — но он таит в себе опасность. В своем будущем романе (в одном из ранних) я напишу: «Стремление к цели крадет детство. В тот момент, когда приходит желание стать взрослым — в любом смысле, — какая-то часть твоего детства умирает». (Вероятно, я думал о своем желании стать писателем и заняться сексом с мисс Фрост, не обязательно именно в таком порядке.)
В более позднем романе я подошел к этой мысли немного иначе — пожалуй, несколько осторожнее. «Постепенно, шаг за шагом, мы лишаемся детства — не разом, а в результате череды более или менее заметных маленьких краж, которые складываются в одну большую потерю». Думаю, вместо «краж» я мог бы написать «предательств»; в случае с моей семьей я мог бы использовать слово «обманов» — вспоминая их лживые слова и лживое молчание. Но я не буду менять написанного; сойдет и так.
Еще в одном романе — почти в самом начале книги — я написал: «Память — чудовище; ты можешь забыть, но не она. Она сохраняет все события; она держит их наготове или утаивает от тебя. Твоя память вызывает воспоминания к жизни по собственной воле. Ты воображаешь, что обладаешь памятью, но это она обладает тобой!» (Я и под этим по-прежнему готов подписаться.)
Стоял конец февраля или начало марта шестьдесят первого года, когда в академии Фейворит-Ривер узнали, что Киттредж проиграл матч; на самом деле он проиграл даже дважды. В этом году школьный чемпионат Новой Англии по борьбе проходил в Ист-Провиденс, штат Род-Айленд. В полуфинале Киттреджа просто размазали. «Чуть ли не всухую», — невнятно сказал мне Делакорт. (Я различал гласные, но не согласные: Делакорту наложили шесть швов на язык.)
В утешительном раунде за третье место Киттредж снова проиграл — в этот раз борцу, которого он побеждал раньше.
— После первого поражения он выглядел до смерти уставшим — и его уже как будто не волновало, будет он третьим или четвертым, — вот и все, что смог выговорить Делакорт. Я заметил кровь в его стаканчике для сплевывания; он прокусил себе язык — отсюда и шесть швов.
— Киттредж занял четвертое место, — сказал я Тому Аткинсу.
Наверное, для двукратного чемпиона это было очень обидно. Школьные чемпионаты Новой Англии начались в сорок девятом году, спустя четырнадцать лет после того, как Ал Фрост завершил третий победный сезон, но в вестнике академии ничего не было сказано о его рекорде — как и о неудачной попытке Киттреджа повторить его. Через тринадцать лет двукратных чемпионов Новой Англии будет насчитываться восемнадцать — и Киттредж среди них. Если бы ему удалось победить и в третий раз, он стал бы первым трехкратным чемпионом. «Первым и единственным» — цитировала наша школьная газета тренера Хойта. Как оказалось, шестьдесят первый год стал последним для общих соревнований по борьбе; начиная с шестьдесят второго года у частных и государственных школ появились отдельные чемпионаты.
Как-то раз, уже весной, я спросил об этом Херма Хойта, случайно встретившись с ним во дворе.
— Теперь все будет по-другому — один турнир для всех был круче, — сказал мне старый тренер.
Я спросил тренера Хойта и о Киттредже — я хотел знать, чем можно объяснить его поражения.
— Киттреджу было насрать на утешительный матч, — сказал Херм. — Раз ему не удалось получить все, разница между третьим и четвертым местом была ему абсолютно по херу.
— Ну а первое поражение? — спросил я тренера Хойта.