В огонь и в воду
Шрифт:
Все так и устроилось, как говорил Коклико. Хлоя скоро вернулась с прогулки, не заметив ничего особенного; Паскалино, которому она шепнула словечко мимоходом, поспешил отдать ей самую новую из своих ливрей, и в одну минуту Гуго оделся носильщиком портшеза. В назначенный час принцесса вышла с большой церемонией из растворенных настежь дверей особняка, а швейцар отдал ей честь алебардой; Коклико со своей корзинкой пошел сбоку.
Отойдя от особняка и уверившись, что все идет хорошо, тряпичник прибавил незаметно шагу и направился на Маломускусную улицу, где надеялся встретить Кадура. Не доходя до нее, он увидел мальчика, который первый рассказал им о бродящих у их дома подозрительных личностях. Угренок поглядывал во все стороны. Заметив это, Коклико подошел к нему.
— Ах, как хорошо, что вы переоделись! — воскликнул Угренок радостно.
— Есть, значит, новости?
— Еще бы! Ваши неприятели стоят на часах. Они не сходят с места с самого рассвета!
— А мой товарищ?
— Большой черномазый, что ворочает языком десять раз во рту, прежде чем заговорить? Он пришел… я успел его предупредить. Он задумал непременно войти домой…
— И вошел?
— Да, но через забор соседнего сада — перелез через три или четыре стены, а потом тем же путем опять ушел.
— Настоящая кошка, этот Кадур! А теперь?
— Он здесь, поблизости, в одном месте, которое я знаю… я могу провести вас к нему… Идите за мной издали. Куда я войду, и вы войдите тоже.
Угренок принялся скакать впереди, как заяц по борозде. Коклико шел сзади, посвистывая. Два или три человека, одетые как рабочие, ходили взад-вперед, зорко поглядывая во все стороны.
Войдя в пустынный переулок, Угренок, не оглядываясь, толкнул дверь кабака, стекла которой были завешаны грязными кусками красной материи, и проворно юркнул внутрь.
Коклико вошел за ним и с первого же взгляда узнал Кадура, хотя тот тоже был переодет. Араб сидел перед стаканом, к которому вовсе не притрагивался, положив локоть на стол и опираясь головой на руку. Коклико сел рядом на ту же скамейку.
— Ну? — спросил он, осушая стакан, стоявший перед арабом.
Кадур повернулся к нему; ни один мускул на лице у него не дрогнул.
— Наконец! — сказал он в ответ.
— Говори скорей! Нас ждет кое-кто, кто сильно о тебе беспокоится, между тем как я беспокоюсь о нем.
— Тогда и говорить нечего; пойдем.
— Дьявол, а не человек! — пробормотал Коклико себе под нос.
Кадур уже встал и, не отвечая, отворил дверь. Коклико увидел с удивлением, что он остановился перед ручной тележкой, которая стояла у стены кабака. Араб молча надел ремень себе на плечи, стал в оглобли и повез тележку. Тележка была полна салата и прочей зелени. Рот его растянулся в беззвучной усмешке. «Одна и та же мысль! — сказал себе Коклико. — Я — тряпичник, а он — огородник».
Коклико пошел вперед, Угренок бежал рядом с ним. В конце улицы мальчик замедлил шаг и, дернув его за полу, сказал:
— Послушайте, если бы я смел, я попросил бы вас об одной вещи.
— Говори, мальчуган, я буду очень рад услужить тебе.
— Потрудитесь сказать вашему господину, что здесь есть бедный сирота, который очень бы хотел служить ему всю жизнь.
— Значит, у тебя ни отца, ни матери? — спросил Коклико, продолжая идти.
— Ни брата, ни сестры.
— Хорошо! Я знаю кое-кого, кто был таким же, как и ты.
— Вы сами, может быть?
— Да, положись на меня.
Через полчаса после этого короткого разговора, продолжая один везти свою тележку, а другой нести свою корзинку, не обменявшись ни словом, ни взглядом, Кадур и Коклико пришли к лавке духов Бартолино. Коклико вошел первым, а Кадур за ним в узкий коридор, в глубине которого Хлоя, стоявшая на карауле, ввела их в темную комнатку, где Гуго и принцесса Мамиани сидели запершись.
— Вот и Кадур, — сказал Коклико, — попробуйте вырвать у него рассказ о том, что он видел.
— Дом караулят, — ответил араб, — но можно войти через окно, если нельзя через двери. Я все достал из шкафов: одежду, деньги, бумаги — и положил в тележку.
— А сверху морковь и репу, — пробормотал Коклико, потирая руки, — почти такой же болван, как и я, этот бедняга Кадур!
— Значит, все спасено? — спросил Гуго.
— Все.
— Теперь надо решаться, — объявил Коклико, — ясно, что мы не можем вечно жить ни в лавке с духами, ни в особняке принцессы. Да и не оставаться же нам навсегда в этих фиглярских костюмах!
Принцесса посмотрела на Гуго с тревогой. Вдруг Гуго ударил себя по лбу и спросил Кадура:
— Ты, должно быть, нашел среди бумаг запечатанный пакет?
— Разумеется.
— Иди и принеси его.
Кадур вышел.
— Мне позволено пустить в ход это письмо только в случае крайней необходимости, — продолжал Гуго, — или крайней опасности.
— Увы! Опасность грозит каждую минуту! — сказала принцесса.
— Придется, значит, прибегнуть к этому талисману, который мне дала моя мать, графиня де Шаржполь, в минуту разлуки.
Кадур вошел с пакетом в руке. Монтестрюк взял в волнении этот пакет, напоминавший ему о том счастливом, беззаботном времени, от которого теперь его отделяло столько событий. Гуго поцеловал шелковую нитку, обвязанную вокруг конверта руками графини, и разорвал верхний конверт; на втором, тоже запечатанном черной восковой печатью, он прочел следующий адрес, написанный дорогим почерком матери: «Графу де Колиньи от графини Луизы де Монтестрюк».
— Бедная, милая матушка! — прошептал он. — Будто вчера еще только она меня обнимала! — Гуго подавил волнение и, подняв голову, продолжил: — Ну теперь я пойду к графу де Колиньи и попрошу у него помощи и покровительства. Только не в этом костюме я должен явиться к нему: он должен помочь дворянину, и я хочу говорить с ним, как дворянин.
— Конечно! — воскликнул Коклико. — Мы уже потеряли счет глупостям! Одной больше или одной меньше — право, ничего не значит!
Кадур не сказал ни слова и вышел опять. Он достал из тележки полный наряд, лежавший под грудой капусты, и принес его графу, который в одну минуту переоделся снова. На этот раз принцесса уже не могла участвовать в экспедиции. Она должна была наконец расстаться с тем, ради кого всем пожертвовала. Она встала, бледная, но твердая, и, протянув ему руку, прошептала: