В окопах Донбасса. Крестный путь Новороссии
Шрифт:
Я не мог спасти этих людей. И тогда я сделал всё, что мог — закрыл глаза убитому и на камеру продиктовал краткую речь. О том, что мы страшно отомстим, что скоро мы убьём сотни и тысячи укрофашистов, что за каждую каплю святой крови моих земляков они заплатят реками своей чёрной крови.
Это пророчество облетело Интернет, сотни тысяч людей просмотрели его. Хохлотвари умудрились вякнуть, что там кадры «постановочные». Трудно представить, как они в своём безумии представляют такую «постановку» — кровь ещё вытекает из раздробленного черепа и пар струится над ним. Впрочем, они для меня — давно не люди. Зомби, манкурты, продавшие право русского первородства за чечевичную похлёбку «прав сексуальных меньшинств» и теперь тщетно пытающиеся заглушить муки своей совести (блин, дёшево продались!) невыразимыми
Некоторые из числа просмотревших мою речь обвиняли меня в «резкости оценок». Тут я скажу кратко: ни один из видевших эту мою речь воевавших людей такого мне не сказал. Напротив, одобрили каждое моё слово, в том числе матерное. Здесь всё достаточно просто: если бы те, кто меня осуждает, каким-то образом оказались над трупами СВОИХ свежеубиенных детей — я бы посмотрел, ЧТО бы они сказали! Так неужели каждому нужно дождаться, чтобы его близких убили или покалечили, чтобы понять: все русские — нам родня. Когда убивают наших — это война против нас. И настоящий правильный ответ — даже не самые резкие слова, а под фундамент снесённая столица агрессора. В данном случае — это даже не Киев (хотя он, я уверен, заплатит), а Вашингтон.
Тот раз моя клятва на крови земляков сбылась. Мы скоро пошли в наступление и хохломутантов, а также иностранных наёмников, Хвала Всевышнему, убивали и брали в плен тысячами. Но это будет чуть позже…
Но больше всех других случаев мне навсегда запомнился один. В темноте зимней ночи металось и гудело пламя над небольшим домиком. После прямого попадания были ранены все, кто там был — мама, бабушка и двое детишек. Старшая, шестилетняя девочка, плакала и уговаривала маленького братика не бояться. А крошечный двухлетний братик её, раненный в крошечное детское бедро осколком, лежал тихо, как мышка, и не подавал признаков жизни. Схватив его на руки, я его выносил под отсветами пламени, по скользкому льду, и видел совсем рядом крепко зажмуренные, крошечные глазки и трогательные маленькие пальчики.
Слёзы катились по моему лицу рекой. Это был единственный случай, когда «на работе», в поле, я плакал. Мой медицинский расчёт — это были очень крепкие ребята. Отборные люди нашего подразделения, некоторые — ещё с опытом с первой Чечни. Но они все рыдали — всю дорогу, пока мы везли малыша и его родню в больницу. И до сих пор, когда мне начинают нести какой-то бред о «Минских соглашениях», о том, что «украинцы насильственно мобилизованные, они не хотели» и так далее, — я вспоминаю этого ребёночка. Мне этого достаточно.
Впрочем, я вспоминаю его и тогда, когда мне начинают говорить про «хитрый план Путина» — про то, что «мы не можем вмешиваться — Украина независимое государство». «Не бойтесь врагов — они в худшем случае вас убьют. Не бойтесь друзей — они в худшем случае вас предадут. Бойтесь равнодушных — с их попустительства происходит в мире предательство и убийство». Это с вашего попустительства, твари вы проклятые, было убито множество моих земляков, это на ваших руках — кровь их! И вы, мерзкие бесхребетные твари, вчера повторявшие лживую и мерзкую фразу: «Чего это наши ребята должны гибнуть на Украине», сегодня будете смотреть, как «ваши ребята» гибнут в Сирии. Предательство никогда не остаётся безнаказанным, и вам ещё многократно отольётся вся ваша подлость, трусость и равнодушие, с которыми вы смотрели, как убивают русских людей на Донбассе!
Эта глава о любимом городе завершается. Она получилась очень грустной. Причин тому множество. Во-первых, очень многие мои земляки оказались инфантильными особями, недостойными называться мужчинами. Они бросили своих женщин и детей и удрали — что скажешь о таких? Во-вторых, даже среди тех, кто пошёл служить, было немало таких, кто собирался наживаться, а не служить и защищать. И в-третьих, наше высшее командование, а именно — командир бригады. Именно его усилиями порядочных и энергичных командиров всячески вытесняли, а на их место всячески проталкивали подлецов и трусов типа Мерко.
Как же так вышло?
И вообще — я тут не раз прокатываюсь по «генералам» самыми нелестными словами. Неужели так было всегда?
Первый командир бригады, создавший её с нуля, был настоящий генерал. Позывной «Директор». Строгий, крайне решительный,
Увы, доблестный генерал ошибался. Кое-кому гораздо более влиятельному, чем он, не нужна была никакая победа в Новороссии. Нужна была возможность под видом «гуманитарной помощи» подрывать экономическую мощь России, расхищая и передавая эти грузы хохломутантам. Недаром содержимое каждого гуманитарного конвоя, как правило, быстро всплывает в Киеве. И нужно было создать условия, в которых самые порядочные, преданные России добровольцы — и местные, и приехавшие со всех уголков России, — будут гибнуть, массово и без всякой пользы. И вскоре наш генерал представил нам своего преемника. С дряблым личиком, безвольным подбородком и бегающими глазками. Нашего боевого генерала сняли за три дня до наступления. Что это как не вредительство — снимать человека, который создал всё, и в курсе всего — перед самым наступлением?
Скоро новый генерал, так называемый «Соколов», с позывным «Брест», покажет себя с «наилучшей» стороны. Множество пролитой впоследствии бойцами бригады крови — на его совести… Впрочем, обо всём по порядку.
Глава 12. Вещи войны
Когда я был совсем молод и так же совершенно глуп, в какой-то знаменитой приключенческой книге, чуть ли не в «Трёх мушкетёрах», прочитал концептуальное: «Он за собственные деньги пошил себе шикарный офицерский мундир». Прочитал и удивился — зачем шить мундир за деньги, если тебе его в армии и так выдают. Теперь, как часто бывает в жизни, Милостью Божией, я получил ответ на этот вопрос. Когда впервые увидел, ЧТО выдают нам в качестве «формы» и «бесплатно». Лично для меня, по моему восприятию, настоящий офицер всегда должен быть готов, что в том мундире, в котором он служит, его и похоронят. И как только я представил, как я буду выглядеть в ЭТОМ в глазах всех тех боевых побратимов, которые придут проводить меня, если это понадобится, мне сразу стало понятно наивное и трогательное желание вышеупомянутого персонажа выглядеть достойно на самом последнем параде в своей жизни. Так что настоящий офицер всегда узнаваем по тщательно ухоженной форме, — а если уж совсем нет денег ни на что крутое, то даже простой чёрный стеганый ватник — честная и старинная русская боевая одежда, — лихо будет сидеть на нём, аккуратно подогнанный, как влитой, как на Латыше, чья рота в зверский мороз, в чистом поле, с тремя автоматами на взвод, под шквальным огнём вражеских батарей прямой наводкой отгоняла без гранатомётов вражеские танки. Один из них подъехал к блокпосту метров на 10, стрелял в упор — но нервы танкистов не выдержали, и они сбежали…
— А вот это — след от «Града».
Собеседник — офицер нашей бригады, с жилистым сероватым от недосыпания лицом честного служаки, с показной небрежностью указывает на тщательно заштопанный, идеально круглый след укуса вражеской картечины на хорошем импортном камуфляже, строго напротив коленной чашечки.
— Штаны порвало вдребезги, а кожу даже не оцарапало, вот ведь как бывает…
Эта напускная небрежность, как и внешняя скромность, как и качественный камуфляж, купленный на скромные гроши нашей копеечной зарплаты — милая слабость человека, который каждый день идёт умереть за Родину, и только милостью Всевышнего всё ещё жив. Это мягкий намёк собеседнику: «Я по штабам не отсиживался, я ТАМ был, и постоянно бываю!»