В окопах Донбасса. Крестный путь Новороссии
Шрифт:
Тут происходило то, что по здравому уму и любой формальной (не говоря уже военной логике) должно было происходить вчера, когда был получен приказ на наступление. Командиры подразделений и начальники служб бригады представляли свой план действий командованию, согласовывали с ним и с другими подразделениями.
Мне было довольно просто: мало того, что я чётко представлял себе расположение медицинского пункта, варианты своих действий при различных развитиях событий, маршрут эвакуации и способы взаимодействия с гражданскими учреждениями, — мы ещё и отработали за сегодняшний день всё это практически. Поэтому я кратко доложил комбригу своё решение. И тут генеральский рёв в ухо едва
— Медицину беречь надо, а вы врачей на смерть посылаете! Медрота должна находиться в расположении и лечить раненых, а не лезть на передовую!
Если бы я имел классическое военное образование, то мнение вышестоящего командования, да ещё в таком «матерно-приказном» формате, возможно, произвело бы на меня какое-то впечатление. Однако такого «багажа знаний» у меня не было. Я оценивал обстановку строго с точки зрения формальной логики и целесообразности действий.
Потому сдержанно (это был второй раз за войну, когда на меня орал командир — первый был тогда, когда мы чуть не пострелялись с командованием спецназа ДНР) я ответил:
— Если медрота не будет выходить из расположения, то её можно расформировать, а всех раненых прямиком везти в городскую больницу № 2 г. Горловка. Она как раз находится в одном километре от места расположения медроты, успешно справлялась с лечением раненых, когда ещё бригада не была сформирована — справляется и сейчас. Задача медицинской службы бригады — прежде всего в организации эвакуации раненых с поля боя.
Генерал проорал ещё что-то, состоящее из: «Я запрещаю… и я приказываю…» Из его сбивчивого мата следовало, что я только и думаю, как угробить личный состав, и выводить медицинскую роту из расположения мне запрещается. В задумчивом недоумении я покинул просвещённое общество своего непосредственного командира. Помимо того, что с точки зрения формальной логики и требований устава всё сказанное им было просто бредом, меня удивила в воплях генерала какая-то явно ощутимая интонация личной обиды. Всего за войну на меня было совершено пять покушений (это не считая, само собой, участия в боевых действиях). Такое поневоле учит вниманию к мелочам. Я чувствовал, что у комбрига имеются какие-то неведомые мне глубоко личные претензии. Только много позже я узнаю, что оказывается, генерал своим приказом, не ставя меня в известность, как раз накануне восстановил на службе Шевцову, отказавшуюся ездить на боевые, — а чтобы избегнуть понятного при такой ситуации обострения, своим же приказом дал ей двадцать пять суток отпуска. Не знаю, каким образом ей удалось убедить его это сделать — она и до сих пор числится на службе, не являясь ни разу в медроту, её часто видят в штабе — при том же командире бригады.
Интересно, что чуть позже именно генерал опять же своим приказом, в обход меня (с нарушением, как всегда, армейских норм субординации) пошлёт на смерть двух медработников из моего подразделения — оба погибнут, вместе с большим числом раненых. Это будут единственные потери вверенного мне подразделения за всю войну… Так что известная мудрость: «не судите да не судимы будете» — она вполне жизненна… И ещё одно — тогда я наивно полагал, что отдание таких вредительских приказов — это просто следствие генеральской тупости. Лишь гораздо позднее стало ясно, что на самом деле всё гораздо печальнее.
В полном изумлении от генеральской «гениальности» я побрёл к начальнику штаба. Тот вежливо выслушал меня, мягко улыбнулся и резюмировал: «Юрий Юрьевич, доложите мне своё командирское решение — и уверяю вас, оно будет принято». Именно этому достойному офицеру мы обязаны тем, что наша бригада, а также приданные ей части не остались в ходе наступления вообще без медицинской помощи. Огромное счастье, что в нашей армии ещё есть такие офицеры, очень жаль, что их так мало…
Вечером того же дня Александр Владимирович Захарченко, собрав всех офицеров нашей бригады, произнёс краткую речь — о том, что наступление завтра начнётся во что бы то ни стало. Многое запомнилось из той речи. Он говорил о том, что, если мы не возьмём город, он сам пойдёт в атаку со своей охраной, пусть нам будет стыдно. О том, что, если мы возьмём Углегорск и захлопнем противника в котле, множество жизней, прежде всего гражданского населения, будет спасено. О том, что сейчас в больнице в Донецке лежит маленькая девочка. У неё не будет того, что есть у всех деток — папы и мамы. Их убило снарядом. И не будет того, что есть у всех детей — радости, счастья, возможности играть. Потому что осколками ей оторвало её крошечные детские пальчики. Я молча слушал это и ощущал, как горячие слёзы ненависти омывают моё сердце, не имея возможности прорваться наружу. Лично для себя я решил, что, если надо будет, лягу вместе со всем
…Утро следующего дня мы точно так же встречали на ЦОФ Кондратьевская. Было ясно, что командование совершило одну из самых тяжёлых ошибок, какие вообще возможны в военном деле: развернулось в наступательную конфигурацию, чётко обозначило противнику место своих будущих действий, — а потом всё свернуло. Чтобы на следующий день начать развёртываться там же. Противник получил бесценные сутки на лихорадочную подготовку обороны к нашему наступлению. По хорошему счёту, эта ситуация была проблемной, но отнюдь не катастрофической. Командованию в такой ситуации нужно было перестроить свои планы и нанести удар в другом месте. Тогда все оборонительные усилия противника и перемещение его резервов сработали бы против него. Однако командование почему-то решило по-другому: тупо таранить живым человеческим телом бригады оборону противника там, где теперь он этого и ожидал. Тогда у меня впервые, где-то на периферии сознания, мелькнула мысль, что может быть это не глупость, а нечто худшее.
Медпункт развёрнут, всё готово к работе, личный состав, особенно женский, умеренно кусает губы от волнения. Мы быстренько выловили всех командиров подразделений, которые работали на нашем участке. Убедились, что как мы и предполагали, наш гениальный генерал не довёл ни до кого из них информацию о месте размещения нашего полевого медицинского пункта, проинформировали их, где мы и, соответственно, куда везти раненых и обращаться за медицинским обеспечением. Я в нескольких кратких преисполненных тупого армейского юмора выражениях заверил всех, что всё будет в порядке, лёг в пустые пока носилки — по полной боевой, положив себе на грудь автомат, и мгновенно вырубился, как выключают свет. Во-первых, я не спал уже вторую подряд ночь и понимал, что всё дальнейшее — в чём-то может и тайна для простого смертного, которому не дано видеть будущее, однако одно совершенно очевидно:
Радар взбесившись воет — ни отдыха, ни сна, Похоже, нам, героям, не светит ни хренаКогда начнётся махач в полный рост, мне уже выспаться не удастся, а от точности моих действий будет зависеть весьма многое.
Во-вторых, вид спящего начальства (если оно трезвое) неизменно действует успокаивающе на личный состав: «Если командир спит — значит, всё идёт по плану».
В-третьих, пока не привезут первых раненых — работы у подразделения всё равно не будет. Произойдёт это через пару часов. А уж тогда меня разбудят…
…Грохот нашей артподготовки для меня послужил приятным аккомпанементом к здоровому сну. Так началась битва за Углегорск.
Вскоре привезли первых раненых. Сначала я увидел доблестного командира разведвзвода из приданного нам на время операции спецназа ДНР. Как всегда спокойный, он, почти не матерясь, рассказывал нам, что вчера вечером, после идиотских наших «экзерциций» с развёртыванием здесь, укры в открытом эфире активно обсуждали, что «завтра здесь ватники пойдут. Нужно мины и ПТУРы ставить». Обговаривали и где именно ставить, и как. Командиру бригады нашей было обо всём этом сообщено, как и о позициях противника, которые наши разведчики выявили. Доложено, что ни в коем случае там идти нельзя. Он выслушал — и утром, в походном порядке, загнал прямо в огневой мешок колонну второго батальона.
Я не успел переварить это сообщение, как в следующей партии раненых мне в глаза бросился молодой боец с характерным ожогом лица и волос — явный мехвод из горелой «коробочки». Подошёл ближе узнать подробности. «Мы ехали в колонне, тут они как дадут с ПТУРа! Я выскочил, а Агибалов не успел…» Длинная ледяная игла вошла мне в сердце, перехватило дыхание. Агибалов был командир медицинского взвода второго танкового батальона. Спокойный, немногословный, исполнительный и толковый врач. Их батальон стоял на отшибе, в отдельном населённом пункте. В неимоверно тяжёлых условиях полублокады, почти полного отсутствия снабжения, он умело организовал медицинскую службу. Без лишнего шума грамотно руководил ею. Я очень ценил его. В его медицинском взводе кроме него был только один мужчина — механик-водитель. Сберегая жизни своих девочек-медсестёр, он, как и положено настоящему офицеру, сам сел в МТЛБ, пошёл в колонне подразделения — как и положено по уставу. Идиотским (как я тогда неверно классифицировал) приказом подразделение загнали в тщательно приготовленную ловушку противника. Нет, не идиотизм это был…