В оковах страсти
Шрифт:
Конная городская охрана бесцеремонно протискивалась сквозь людской поток. Какая-то женщина, упав в сточную яму, кричала им вслед проклятия, но они даже не обернулись.
За воротами паланкин развернулся, и остаток пути мы вынуждены были проделать пешком. Пахло нечистотами и прогорклым жиром, выступавшие борозды были полны отбросов. Тощие кошки, собаки и завшивленные дети с всклокоченными волосами копошились в помоях. Здесь обитали убийцы, могильщики и мусорщики, шарлатаны и обманщики… Палач тоже жил где-то тут, неподалеку
Место казни находилось на возвышении. Неподалеку разместились невзрачные лавчонки, торговля шла полным
Эрик потащил меня за один из домов. Отсюда хорошо обозревалась вся площадь. Я утерла с лица пот и прислонилась к загородке близ дома.
— Вот от этого-то я и хотел тебя уберечь, — голос Эрика прозвучал печально.
— Эрик, я должна все увидеть.
Наказания, которым я подверглась в Зассенберге, казались мне теперь просто пустячными. Удары хлыстом по телу и пяткам, стояние у позорного столба…
Эрик стянул с головы капюшон. Было невыносимо жарко, а Герман со свиным пузырем, наполненным водой, куда-то исчез.
— Мы… мы не можем оставаться одни, — начала я. — Мы…
— Нет никакой возможности убежать, — резко прервал меня Эрик. — Все утро я провел здесь, изучил площадь, дома, даже костер для сожжения — возможности убежать нет. Ему уже ничем не поможешь. — Он так ударил кулаком по деревяшке, что я вздрогнула. — Почему я не… почему… о божество мое Тор… — произнес он, задыхаясь, и отвернулся, сжав кулаки.
Донесся колокольный звон, извещающий о казни, и толпы народа пришли в движение, а я опустилась на колени там, где стояла, воздела руки к небу и стала молить Господа о помощи: De profundis clamavi ad te, Domine! Domine, exaundi vocem meam! Fiant aures tuae intendentes in vocem deprecations meae — Si inquitates obsreveris, Domine, Domine, qui sustinebit? — Я чувствовала, как Эрик стоит за моей спиной, не говоря ни слова, без Бога в душе, совсем один. — Te propitiatioest, et propter Legem tuam, sustinui te, Domine. [99]
99
Песнь восхождения. Из глубин взываю к Тебе, о Бог! Господь! Услышь голос мой! Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Бог, если Ты будешь хранить грехи, Господь, кто устоит? Но у Тебя прощение, дабы благоговели пред Тобою. Надеюсь на Бога, надеется душа моя, на слово Его уповаю. (Псалм 130,1–5) (лат.).
Люди заволновались. Чья-то лошадь, испугавшись, пыталась вырваться из толпы. И я услышала барабанную дробь, звон металлических предметов и многочисленные выкрики тех, кто с ненавистью выкрикивал проклятия еврею. Как эхо, проклятия эти разнеслись по толпе и захватили всех, кто толком и не знал, кого здесь будут подвергать наказанию. Знали, что казнимый был еврейским лекарем, и этого было достаточно — обманщик… колдун.
Молитва застряла в горле, я заткнула уши, с такой силой зажав их руками, что мне стало больно…
— Cum jam anima viam universae carnis ingreditur… [100]
Барабанная дробь раздавалась все ближе. Уже полетели первые камни, выкрики становились более
— Я еще могу унести тебя отсюда, любимая, время еще есть.
В шуме, напоминавшем бурю, я с трудом различала слова, но все же отрицательно покачала головой. Мы должны были остаться и помогать ему хотя бы своим присутствием. Ведь мы были виноваты перед ним… Виноваты…
100
И теперь душа отправилась по пути всех смертных (заупокойная молитва)(лат.).
Когда возле нас заскрипела телега с решетчатыми боковыми стенками, толпа, словно по негласной команде, раздалась в стороны. На грязной соломе лежали двое, один темнокожий, другой с белым цветом кожи. Ни один из них не подавал признаков жизни. Телегу забрасывали навозными лепешками и мусором, и отбросы покрывали недвижимые тела. Потом людская стена продолжила свой мрачный натиск — вперед, вперед!
Площадь напоминала кишащий котел. С быстротой молнии расходились слухи о еврее, на совести которого были несчастья в семье свободного графа. Говорили о его колдовских напитках и снадобьях, которые он заставлял принимать, называя Их медицинскими средствами, о черной магии и чертовщине в темницах замка, о его таинственных помощниках, поклоняющихся идолам. Слухи клокотали вокруг, жаля каждого, кто их слышал.
Все пространство вокруг заполнялось народом. Там, где расположились одетые во все красное люди из окружения архиепископа, я увидела своего отца, облаченного в черный шелк, а рядом — его молодую жену, косы которой выбивались из-под покрывала и золотом блестели на солнце. Я вспомнила, как Аделаида фон Юлих уверенно вела себя в господском окружении. Она оживленно наблюдала за всем происходящим вокруг, приветствуя то одних, то других, и потом шушукалась со своим духовным отцом, патером Адрианом, бенедиктинцем, который лишь немногим был старше ее — его похотливый взгляд тут же бросился мне в глаза.
— Subvenite sancti dei, — пробормотала я, плотно прижавшись к Эрику. Я спиной ощущала удары его сердца. — Occurite angeli Domini…
Барабанная дробь. На площади воцарилась тишина. Анно, архиепископ Кельнский, встал со своего кресла. Послушник протянул ему свиток с обвинительным заключением. В движениях архиепископа чувствовалось достоинство, черты его аскетического лица свидетельствовали о властности.
Архиепископ окинул взглядом толпу, ненадолго задержался и на мне. Черные, холодные глаза, просверлившие меня, как два копья, — эти глаза не знали милосердия.
— Subvenite sancti dei, — прошептала я. Несмотря на жару, руки мои были холодны, как лед.
— Народ Кёльна! — начал Анно свою речь. — Мы собрались здесь от имени Всевышнего, чтобы привести в исполнение заслуженное наказание этим грешникам!
По его кивку была опущена приставная лестница телеги, чтобы каждый смог увидеть приговоренных.
— Нафтали, еврей, обвиняется в лжесвидетельстве и богохульстве, в колдовстве и умерщвлении невинного ребенка…
— Будь ты проклят, сатана, будь ты проклят! — задыхаясь от гнева, произнес за моей спиной Эрик и отвернулся к стене, чтобы больше не видеть судей Нафтали. Я, спотыкаясь, ринулась к нему, хватая его за руки, в которых уже был меч.