В осаде

Гуляев лежал на сундуке и слышал дыхание вечернего сада. Через открытую форточку доносились запахи созревших и подгнивающих груш, земли, освеженной недавними дождями…

Вчера ночью убили сторожа и ограбили склад потребкооперации. С утра Гуляев выяснил обстоятельства дела. Сторожем служил Иваненко, бодрый старик, из солдат еще скобелевских времен. Вывезено было около пятисот аршин мануфактуры, кожа, немного продуктов — вобла, старые, каменной твердости пряники, а также конфеты — подушечки и монпансье, килограммов пятьдесят колотого сахара — все запасы сладкого, которыми располагал городок. По мирным временам кража средняя. Но теперь, когда каждая нитка и каждый кусок на учете, это ограбление стало событием.

Положение в городке было тяжелым. После того, как бандиты батьки Хрена быками растащили рельсы узкоколейки, сообщение с Харьковом прервалось. Конные курьеры исчезали в пути. По всему уезду бурлило не то восстание, не то просто какое-то кровавое гулево. Мужицкие банды всех мастей и оттенков, небольшие группки белой офицерни, непонятно как сбившиеся в шайки дезертиры — все это колобродило и стреляло, а в Сухове только и хватало сил не допустить до своих окраин эту многоликую разбойную вольницу.

Ограбление склада крайне насторожило всех в городке. Значит и здесь подняла голову уголовная братия и вражеское подполье.

Ветер ударил в раму, стекло вызвенело и стихло.

Гуляев жил у Полуэктова в огромном особняке

Комната его была на мансарде. Он очень любил по утрам смотреть в округлое слуховое окно, постепенно наливающееся розовым соком зари. Отношения с хозяевами были самые несложные: здравствуйте — прощайте. Во всем доме жили старый Полуэктов, купец второй гильдии, крупный когда-то солеторговец и владелец маслозавода, его тихая и неслышная жена (всякий раз при виде Гуляева она немела от ужаса), их племянница, высокая юная с надменно окаменевшим лицом, и старуха — кухарка Пафнутьевна.

Гуляев, вселенный сюда по ордеру, и не пробовал наладить отношений. С утра он спускался вниз, в умывальную, коротко здоровался с хозяином, который в это время всегда торчал внизу, неизвестно что высматривая сквозь заузоренные диким виноградом стекла террасы, оплескивался водой, вытирался своим полотенцем и шел на кухню, где ему принадлежал большой армейский чайник. Он заваривал чай, подсыпая к нему душистую траву, которой снабжал его завхоз милиции Фомич, и, дождавшись, пока вода закипит, уносил чайник к себе. Порой в эти минуты на кухню мельком заглядывала жена Полуэктова, порой входила и ставила на плиту какие-то кастрюли племянница. Кроме утренних приветов, ни с кем ни разу не было сказано ни слова.

Теперь Гуляев сидел в своей комнате на сундуке, где устроена была его постель, и в который раз уже рассматривал картину на противоположной стене комнаты. Картина возбуждала странные мысли и неясные подозрения. По липовой аллее, усыпанной оливково-оранжевыми листьями, в серой мгле рассвета бежала девушка. Вернее, молодая женщина. Она бежала стремительно, далеко отводя локти. Бежала от чего-то ненавистного. Страдание было на милом открытом лице. Страдание — да, но была ли надежда? Скорее отчаяние и решимость…

Гуляев встал, прислушался. Внизу неясно зазвучал разговор, и Гуляев уловил чей-то чужой голос. Часам к семи Полуэктовы обычно садились за ужин. Потом следовало чаепитие. Изредка снизу доносился резкий говорок Пафнутьевны, бас хозяина, тихая фраза хозяйки, и еще реже мартовским ледком вызванивал голос племянницы.

Сегодня у них гость. Слышался мужской голос — то нервный и торопливый, то размеренный, словно декламирующий.

Гуляев прошелся по мансарде. Половицы заскрипели. Внизу все смолкло. Он прислушался. Там перешли на шепот. Боятся его? Он усмехнулся. Что ж, вполне возможно, что боятся. Они — «бывшие», а он — следователь угрозыска, сотрудник рабоче-крестьянской милиции.

Гуляев подошел к окну, стал коленями на сундук, оставленный по просьбе хозяев в его комнате, нажал и с силой распахнул обе половинки рамы. В саду гулял ветер, знобко подрагивали в косяке тусклого света от нижней веранды молоденькие груши. С далекой улицы не доносилось ни звука. Только где-то далеко, в нижней части города, где жила беднота, рабочие маслозавода и кустари, размашисто катила свои переливы тальянка.

Ограбление склада, думал Гуляев, было делом нетрудным. Иваненко — сторожа — знал весь город и заговорить с ним, отвлечь внимание мог каждый. Но, с другой стороны, Иваненко — старый солдат, службу знал хорошо, ночью не должен был вступать в беседу. Кроме того, город патрулировался. Любой шум мог привлечь внимание патруля. Склад недалеко от базара, а там по распоряжению военкома патрули бывали особенно часто. Нет, разгадка, видимо, в том, что с Иваненко мог заговорить только близкий знакомый, или же сторожа отвлекли другим способом… Могли убить и на улице, потом затащить труп в склад.

Он расспрашивал старшего патруля, тот сказал, что они появлялись на Подьячей улице, где был склад, почти каждые полчаса, все было тихо. Первый раз они встретили сторожа около склада, тот сидел на ступенях и даже окликнул проходящих: нет ли закурить? Второй раз Иваненко прохаживался по улице. После они его не видели — это уже часов с трех ночи, но проверять не стали, решили, что старик зашел в склад.

Значит, убийство и ограбление произошло около трех. Но как могли без шума и так быстро грабители вывезти товары? Хоть было их и не так много, но все равно потребовалось бы несколько подвод. Скрипа же телег или звука колес солдаты из караульной роты не слышали. На руках перетащить все товары за полчаса, час — слишком трудно…

Ладно, гадать не будем, суммируем то, что имеем: ограбление произошло после двух, грабили профессионалы. Надо порыться в делах уездной управы и полицейского участка. Посмотреть карточки на местную шпану. Впрочем, почему обязательно местную? Сколько за эти годы прошло и осело в городишке разного люда. Могли орудовать и залетные.

Внизу разговаривали в полный голос. Сидят там за чаем, болтают. Гуляеву взгрустнулось. С момента приезда в этот городишко он все время был один. Правда, Санька Клешков — друг, но и с ним у Гуляева не всегда ладилось. Гуляев понимал — почему. Для Клешкова, как и для Иншакова, он был чужак, «белая кость».

Гуляев снова сел на сундук и уставился в стену. Картины в темноте почти не было видно. Лишь чуть-чуть выделялись на темном фоне светлые пятна — золото листьев по краям аллеи.

Можно, конечно, сходить к Саньке, но Гуляев не решился. Саньке поручено вести что-то важное, если судить по тому, как Иншаков отрезал, когда Гуляев попросил придать ему Клешкова. Впрочем, начальник мог отказать и без умысла. Он считал, что только такие пролетарии, как он, могут вершить дела мировой революции. А Гуляев — досадное недоразумение… Что ж, начальник Иншаков другим быть и не может, его не переделаешь. Но и он, Владимир Гуляев, бывший студент таков, как есть. И он тоже нужен мировой революции. Его в этом не переубедишь…