В осаде
Шрифт:
— А, — сказал, не удивляясь, Яковлев, — уже в ЧК.
Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.
— Я все думаю, — еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, — может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?
— А вы сомневались?
— Видите ли, — сказал Яковлев, закрывая глаза, — я не сомневался. У вас идея, у нас контридея.
— А зачем вам нужен был склад кооперации? — спросил Гуляев.
— Отвлекали внимание… Кроме того, к тому времени мы еще не были уверены, что выйдет с хлебными складами. Но потом все продумали — вышло, — он засмеялся. — Чистая психология. Учитесь, господа большевички… Знаете, как удалось их поджечь?
Гуляев покачал головой.
— До сих пор не знаете, — уязвил Яковлев, — победители… Поясняю. Мне умирать, вам править. Поделюсь опытом. У меня в подручных ходил дьякон Дормидонт. Черногривый мастодонт., Убили вы его там, на площади. Силы феноменальной и способности к выпивке неслыханной. Мы узнали, когда дежурят ваши казаки… Большие мастера они были по самогону. Послали ночью дьякона с бачком пройти мимо склада. Конечно, по военным временам могли его тут же и шлепнуть. Но казачье — народ любопытный. Они увидели такую фигуру, да еще хмельную, арестовали, заволокли в сторожку и, конечно, конфисковали товар. Вскоре все были в лежку.
— И пьяных вы хладнокровно перебили! — с презрением сказал Гуляев. — И гордитесь удачей?
— Бросьте! — прохрипел Яковлев. — На войне, как на войне… Гуляев! — позвал он тихо. — Наклонитесь.
Гуляев наклонился.
— Мне жить не больше часа, — шептал Яковлев. — В вас есть какая-то искра порядочности… Нина… Я ее любил… Она меня едва ли… Даже, пожалуй, вы, — глаза его приоткрылись и высверкнули мгновенной, тут же угасшей враждой, — вы ей симпатичны… Но вы сами все погубили, стали следить за ее дядькой, а лазутчиков и провокаторов даже женщины не уважают…
— Кого же я спровоцировал? — с усмешкой спросил Гуляев. —
— Обещайте мне… — Яковлев дернулся вдруг и затих.
Гуляев посмотрел на его вытянувшееся тело и вышел.
Сил не было, вот что его мучило. Он не мог думать, не мог жалеть, не мог страдать. Там, по улицам и садам городка, погибшие его товарищи, а самый близкий — Санька Клешков — лежал, наверное, где-то в степи или в лесу…
Медленно-медленно поднялся он по лестнице. Толкнул дверь в свою комнату и встал ошеломленный. Перед картиной на стене застыла женщина в синем костюме. Она повернула к нему строгое бледное лицо. Золотая коса вздрогнула, завилась вокруг плеча.
— За мной пришли? — спросила она.
— За вами? — переспросил он. — Нет.
В эту женщину несколько дней назад, как ему казалось, он был влюблен. Но она была из другого мира, эта женщина. Шла революция, и только революции он принадлежал.
— Что мне делать теперь? — спросила она.
Он посмотрел на холст. Бежала куда-то девушка, закинув голову, разрывая грудью ветер. Куда она бежала?
— Что вам делать? — переспросил он. — А откуда мне знать… Уезжайте.
— А если останусь? Меня возьмут?
— Не знаю, — сказал он.
— Может, все-таки уехать?
— Уезжайте, — сказал он. — Нам не нужна ваша жизнь. И ваша смерть тоже.
— Они никому не нужны, — сказала она.
— Да, — подтвердил он, подошел и сел на сундук, ноги его не держали, — но тут уж никто не виноват.
И вдруг откуда-то издалека такой знакомый и молодой голос позвал:
— Володь-ка-а!
Он ринулся к окну и высунулся в его пустой проем.
Внизу стоял Клешков и таращился вверх.
— Санька! — крикнул он, а тот ответил ему криком сплошной радости, и тогда он почувствовал: победа!
Они же опять победили! Потому что революция должна побеждать! Всегда, на всем земном шаре.
А женщина в углу все смотрела на него ввалившимися сухими глазами.