В ожидании рассвета
Шрифт:
И Фарлайт понял: Ламашу плевать на тех, кого он зовёт братьями.
— Что случилось? — подал он голос.
— Другие фраоки, не успевшие разорвать канал с судьёй-магом… В общем, нас осталось только трое.
— Сгорели?
— Стали пятнами на светиле земного мира. А Норшал — самым большим пятном, — усмехнулся Ламаш.
Гнев заклокотал в сердце Фарлайта. Такой идеальный план пошёл прахом: сначала всякие асаги не могут правильно рассчитать энергию, потом сбегают каинахи, которым должно было сыграть ключевую роль, и под конец ламаши решают выбросить жертву в земное
И вдруг демон застыл, словно его самого удушила змея на шее. Асаг не обсчитался! Фарлайт ведь сам отпустил Рема, которого как раз хватило бы, чтобы заполнить брешь…
Вдалеке послышалось эхо шагов и возбуждённые голоса.
— Пора уходить. Вставай, Нергаль! — и Ламаш открыл портал за город на всех троих.
Стоило Фарлайту закрыть глаза, как пламя вновь вспыхнуло перед ним — смертоносное, готовое разрушить всё и вся, не признающее правил и рангов. Он вздрогнул и вскочил на постели, удостоверившись, что находится в своей комнате в Цваргхаде — в темноте… но без Тьмы.
— Я уничтожил одного из судей, — прошептал он. — Не самолично, но всё же… Разве я недостоин от Тебя хотя бы коротенькой весточки?
Зашуршали шторы: Нинур вновь явилась на его окно.
— Все празднуют вашу победу, — сказала бесовица. — Песни, банкет, пафосные речи. А ты лежишь в своей комнате.
— Что там праздновать? Выжило только трое фраоков. Трое! Это провал. Мой план был идеален… Но они всё испортили.
Нинур перепорхнула к нему на кровать.
— Трое? — переспросила она.
— Я, Ламаш, Энгир. А что?
— А где Каинах? Он умер?
— Думаю, да. Почему тебя волнует именно Каинах?
— Ненавижу этого ублюдка. Это из-за него я…
Нинур не закончила свою мысль, но Фарлайт так и не переспросил, не уточнил, и горничной пришлось продолжить.
— Семья продала меня Каинаху в виварий. За долги. Он там всё пытался вывести каких-то особых потомков… Я не знаю. В общем, я сбежала. Меня поймали. В виварий не вернули, но наказали и заставили отрабатывать долги вот так… Служанкой. Будто я человек. А ведь это даже не мои долги.
— Вас таких много, — отметил Фарлайт.
— Много. Но только я работаю за то, к чему вообще не имела отношения.
Они помолчали. В этой тишине Фарлайт услышал отзвуки далёкой музыки. И вправду, праздник вовсю гремит где-то внизу…
— Зачем ты мне рассказала?
— Чтобы ты понял: не тебе одному бывает плохо.
— Поэтому ты начала прилетать? Нашла родственную душу?
— Не совсем.
Нинур схватила его и решительно прижала к своей груди, начав гладить по волосам. Фарлайт даже не успел возмутиться и только вздохнул, в который раз отметив, что не может взять и выставить бесовицу за окно.
С некоторой неохотой он решился признать: ему нравилась эта грубовато-навязчивая манера Нинур, в то время как нежно-навязчивое поведение Нефроны только раздражало. Он вспомнил волшебницу с её вечным «Давай я тебя расчешу? Ну давай? Ну давай?» — и так десять раз, пока Фарлайт не соглашался. Нинур явно была не из тех, кто задавал вопросы. Бесовица прилетала и сразу делала, что хотела, наплевав на то, что была в этом городе всего лишь служанкой, а он — одним из приближённых местного судьи.
— Я рад, что ты не обиделась, — вдруг сказал Фарлайт.
— За что?
— Когда я прилетел и спросил про туалет. Вообще, я хотел извиниться…
— Да я и без извинений знаю, что ты хороший.
— Я?!
— Ты, ты.
— Да я никогда не был хорошим. И если до того, как я стал демоном, я был всего лишь противным волшебником, то теперь я… чёрт. Я тот, кто разродился планом самого массового убийства в истории. А ты — «хороший».
— И тебя мучает совесть?
— Меня мучает то, что она меня не мучает. А ведь должна… Я какой-то неправильный, да? Безморальный. Монстр. Когда рядом со мной что-то происходит: боль, смерть, я вдруг будто обретаю способность чувствовать.
— Жалость?
— Не только. Боль, страх — вместе с жертвами. Со всех моих чувств будто срывается пелена, и я осознаю, что живу, а не просто двигаюсь к смерти… Тот Фарлайт в центре бойни — он, пожалуй, понимает, что такое совесть. Но потом, когда всё заканчивается, он вновь равнодушен и жалеет о минутных слабостях.
— У тебя нет истинной причины для страдания, вот ты и придумываешь их на пустом месте, — сказала Нинур, покрепче прижав Фарлайта. — Расслабь свой ум.
— Я не могу. После возвращения я постоянно об этом думаю… Спас одного мальчика, теперь только жалею о том поступке. И вот то, что я жалею, это меня обескураживает. Будто бы я рождён только ломать, убивать, разрушать.
Нинур потянулась к тарелке, словно в подтверждение только что сказанных слов торчащей из стены, и провела пальцем по острому краю.
— В разрушении тоже может быть своя красота. А что до того мальчика, не волнуйся. Кто знает, что из него вырастет. Может, будущий спаситель мира.
— Да никто из него не вырастет. Это я спаситель мира, — буркнул Фарлайт. — Просто мальчишка, каких тысячи.
— Если ты его спас, значит, так было нужно, — сказала Нинур таким безапелляционным тоном, что у Фарлайта не повернулся язык спорить с ней дальше. Бесовица решила, что её собеседнику полегчало от разговора, и слабо улыбнулась. Фарлайт же всё равно думал только о том, что его жизнь обессмыслилась, когда Тьма покинула его, и что единственное разрешение тяготы его существования только в смерти, на которую он никак не мог решиться.
Так они и сидели: один — калека душой, другая — калека телом.
Небеса были беззаботно безоблачны, как и мысли Ламаша. Фраок всё ещё чувствовал лёгкое опьянение от той славы, в которой искупался вчера на празднестве в свою честь. А оно было посвящено именно ему, в том Ламаш не сомневался. Поседевший и дёрганный Энгир притворялся его тенью, а затворник Нергаль и вовсе не явился на пир. После исчезновения предыдущего наместника именно его, Ламаша, бэл назначит своей правой рукой, уж никаких сомнений.