В ожидании рассвета
Шрифт:
Вот явился и он, цваргхадский затворник, отшельник в сердце большого города.
— Зачем звал, брат? — спросил Ламаш у Фарлайта, отметив, что тот выглядит более собранным, чем обычно. Одет по всем правилам, волосы стянуты в хвост, взгляд — в кои-то веки! — осмысленный, а не направленный в глубины собственных терзаний.
— Хочешь стать верховным судьёй Срединной земли? — спросил тот безо всяких предисловий.
— Что? — Ламаш растерялся, чувствуя себя так, как если бы ему рассказали шутку, но он не понял, над чем смеяться.
— Мы уничтожим бэла
Ламаш всё никак не мог взять в толк, что происходит.
— Это что, проверка? Я не предам моего господина! — выпалил он, но в душе его зародилась тайная надежда: вдруг Нергаль и вправду не пытается его подставить… — Даже если ты не лжёшь, то, верно, сошёл с ума. Говорить такие вещи в двух шагах от города!
— Главные уши пропали на Земле. Нас никто не слышит. Бэл уязвим, пришло время действовать.
Ламаш облизнул пересохшие губы. Кончики его ушей побелели — к ним прилила энергия. Фраок неподдельно разволновался. Он устремил свой взгляд в сторону Цваргхада, сотней башен устремившегося в небо. Город казался вечным, незыблемым. Иллюзорно ли его постоянство?
— Я знаю, ты у нас самый умный, и готов поставить весь свой игалли на то, что ты и вправду можешь придумать, как уничтожить бэла… Но ты забыл одну вещь.
— Какую же?
— Наше новое рождение может обеспечить только бэл. Все братья, по глупости улёгшиеся в спячку прямо перед нашим носом, и те, что провалились в земное светило — все они будут рождены дурачками-человечками. Я себе такой участи не желаю. Конечно, я просто так не сдохну, но всё же… не зарекаюсь.
— Это ты дурачок, — сказал спокойно Фарлайт. Ламаш гневно воззрился на него, но тот продолжил, как ни в чём не бывало: — Бэл никогда, никогда не решит проблему с твоим рождением. Как раз потому, что тогда он лишится единственной ниточки, на которой ты болтаешься, как его марионетка.
— Не пытайся вывести меня из себя, — отозвался Ламаш. — Называй моё служение как хочешь. Мы оба знаем, что у меня нет выбора.
— А что, если я скажу, что есть ещё одно существо, которое может тебе помочь?
— Ну?
— Великая смортка сможет сделать из твоих потомков-людей хоть магов, хоть триданов… кого пожелаешь.
— Сказки, — сказал Ламаш, но по голосу было понятно: он очень желает поверить в эти сказки.
Фарлайт коснулся рукой лба амбициозного собрата, и тот увидел журнал, тот самый, в котором два сморта писали о своих опытах во славу Энки-Ирмитзинэ.
— Ты не лжёшь, — прошептал Ламаш, с которого вдруг слетела вся спесь. Он готов был наброситься на Фарлайта и расцеловать его, как вдруг здравый смысл вновь остудил его пыл: — И что я должен сделать? Прийти к великой смортке и сказать: «Здравствуй, Ирми! Вот мои бастарды, пожалуйста, сделай их чуточку менее ничтожными»? Она же никогда на это не пойдёт, она сама приняла закон, запрещающий изменять плоть!
— Бэл принудил её к этому. Он заставил её отречься от своего дела и от своего имени. И если мы убьём того, кто так опозорил её… О, она выполнит всё, что мы пожелаем. Причём без всякого принуждения. Я гостил у неё однажды. Она очень сговорчива… Во всяком случае, мне так показалось.
— Я должен это обдумать, — ответил Ламаш после недолгого промедления. — Я пришлю птицу… нет, я сам к тебе приду. Если соглашусь.
— А если нет?
— К тебе придёт сам бэл и казнит за попытку организовать заговор.
Фарлайт только улыбнулся в ответ, и Ламаш опять усомнился, в своём ли уме его компаньон.
Нельжиа проснулся оттого, что костлявая птица бесцеремонно прыгала по его постели, бесцеремонно оставляя затяжки на расшитом мелкими узорами покрывале.
Удостоверившись, что великий тридан открыл глаза, птица наклонила голову, вкрадчиво посмотрела на него и вдруг зазвенела голосом Ирмитзинэ:
— Я же говорила! Я же говорила!
— Да, говорила, — Нельжиа столкнул птицу с кровати и повернулся на бок.
Птица, сделав круг под невысоким потолком, уселась на широкий стебель — кровать была окружена хитросплетением не то деревьев, не то цветов.
— Я же говорила! — гаркнула она, как только Нельжиа вновь начал проваливаться в океан грёз. Мельрие под его боком тяжело вздохнула во сне.
— Ты была права, я был не прав. Довольна?
— Я же говорила! — повторила птица. Нельжиа понял, что та лишь повторяет заученную фразу. Видимо, смортка так часто повторяет эти слова, что у неё есть целая армия таких птиц, рассылаемых по случаю торжества всем тем, кто умудрился ошибиться в её присутствии.
Судья сел на кровати, протирая заспанные глаза.
— Ну что?
Птица опять перепрыгнула на кровать. Только теперь Нельжиа заметил, что к её ноге привязана монетка с дырой внутри. Судье был знаком этот символ. Он лениво потянулся, сполз с постели, деликатно стянул со спящей Мельрие покрывало и, завернувшись в него, прошествовал сквозь свой домашний сад к зеркалу.
— В такие моменты я жалею, что мы облачились в тела, подобные телам смертных, — сказала Ирмитзинэ, глядя на тридана с крайним осуждением.
— Я был духом сладострастия; было бы странно, если бы я сам не мечтал испробовать того, к чему мог только склонять других, — улыбнулся тот, усаживаясь на подушках.
— Ты пробуешь уже четыре тысячи лет.
— Ах, любовь никогда не надоедает!
— Это не любовь.
— А тебе почём знать? Ты сама не знаешь, что это.
— Однажды мне почти удалось…
— Давай не будем об этом, — тридан махнул рукой, — ты ударишься в воспоминания, испортишь себе настроение, испортишь мне настроение, придётся опять устраивать оргию, а мои люди ещё не оправились от предыдущей… Зачем хотела меня видеть?