В плену иллюзий
Шрифт:
Ратников был вынужден покинуть своего упрямого подчинённого, и как раз вовремя: только он успел выскочить из машинного отделения, как огонь полностью перекрыл выход. На палубе пылающего Ратникова тут же накрыли мокрым брезентом и погасили огонь. Он остался жив, но вся его спина была обожжена… Автоматическая система пуска СО2 почему-то не сработала, но медлить было нельзя, так как ещё немного, и огонь подобрался бы к танкам с горючим – тогда взрыв был бы неминуем. Чтобы спасти жизнь экипажу, второй механик, без доклада капитану, на свой страх и риск, вручную пустил СО2 в машинное отделение, и через двадцать минут огонь был полностью погашен. Сразу же после этого несколько человек попытались пробраться в машинное отделение, чтобы спасти оставшихся там товарищей, но жар в помещении оказался настолько велик, что только через два часа очередная попытка оказалась выполнима и два
Судно было полностью обесточено. Я запомнил эту мертвящую, гнетущую тишину и тихий плеск волн за бортом безжизненного судна, пропитанного отвратительным запахом горелой хлорвиниловой изоляции. Оказавшись в зоне Сомалийского течения, с тралом, волочащимся по дну бухты Формоза, мы медленно дрейфовали на север… Через какое-то время наладили аварийный двигатель, который давал энергию на самые необходимые нужды: включили опреснители, появился свет, заработал камбуз. Экипаж понемногу приходил в себя, но в этот день люди были угрюмы и подавлены, переживая случившуюся катастрофу и гибель своих товарищей. Вечером все свободные от вахты собрались на кормовой палубе: молча курили, только иногда перебрасываясь парой реплик. Говорить никому не хотелось. В таких случаях молчание бывает сильнее всяких слов.
В этот же день была послана радиограмма в Кению – об оказании помощи. Помощь была обещана: должен был прилететь вертолёт, чтобы забрать в больницу обожжённого моториста Ратникова, которому врач постоянно вкалывал обезболивающее, а также прийти буксирный катер, чтобы оттащить наше судно в ближайший порт на ремонт.
Выяснилось, что кенийский вертолёт вылететь не может из-за отсутствия топлива. Буксир придёт и отбуксирует нас со скоростью семь узлов в порт Ламу, где наше судно подвергнется сначала тщательному обследованию, а затем – ремонту.
Пока неизвестно, вернёмся ли мы в Москву или будем ждать окончания ремонта судна, но на всякий случай Радий Александрович, на правах начальника рейса, опросил всю нашу научную группу: согласимся ли мы после всех этих «пертурбаций» продолжить экспедицию? Все, кроме
Эльзы Ивановны и Доры Твердохлебовой, видимо, крепко сдружившихся в минуты катастрофы и ошарашенных «вульгарным и невыносимым» поведением матроса Кривоносова, оптимистично выразили своё согласие. После чего мы дружно отправились пить спирт в лабораторию Грушина, где, свесив худые ноги в шерстяных носках и судовых сандалиях, сидя на лабораторном столе, среди пробирок и колб, Серафим Всеволодович, включив свой талант полиглота, сумел-таки уговорить двух упрямых подружек не отделяться от дружного коллектива и после окончания ремонта, несмотря «на грозящие опасности и невыносимого матроса», продолжить «романтичный вояж по Индийскому океану».
С небольшими перерывами льёт дождь, когда он затихает, матросы выскакивают на палубу и скребками счищают обгоревшую краску. Боцман сосредоточенно бегает из одной лаборатории в другую, пытаясь найти у нас таинственный электрический чайник и «во избежание очередного пожара» непременно выбросить его за борт. Очевидно, эту глупость придумал «величайший мыслитель» нашего судна первый помощник капитана. Как бывшему прокурору, а ныне мореходу, ему поручили расследовать причину произошедшего пожара, и теперь его назойливый голос ежечасно слышится из спикера…
Наконец-то подошёл буксир, но… наш! – с жизнеутверждающим названием «Спасатель», а у ихнего буксира, надо же такому случиться, оказывается, тоже, как и у ихнего вертолёта, отсутствовало горючее. Он отбуксируют нас не в Ламу, а в сомалийский порт Кисмайо, который находится всего на один градус южнее экватора. Прежде чем взять нас на буксир, были перерублены стальные ваера, на которых держался трал «Треска-М» и, волочась по грунту, значительно замедлял наш дрейф. Он остался на вечные времена на дне залива Формоза, а мы, влеко-мые буксиром и течением, а также попутным южным муссоном, со скоростью 12 узлов устремились в Сомали, в порт Кисмайо. Видимо, Кения не захотела возиться с нами, а с Сомали у нашей страны были дружеские отношения, и даже недавно наши строители построили им мясокомбинат.
Радиограммы о нашем бедственном положении были разосланы куда только можно. Например, доктор Баркетт послал радиограмму в Рим, в представительство ФАО. В ней он сообщил, что поддерживает идею начальника экспедиции Шубина: попытаться пересадить научную группу на другое судно и, таким образом, продолжить наши исследования. Послание аналогичного содержания отправили и в Москву, директору ВНИРО. Если же идея Шубина не осуществится, то, возможно, если ремонт займёт немного времени, мы сможем продолжить работу на отремонтированном судне, но в таком случае прерывается цикл намеченных исследований.
В семь утра мы подошли к Кисмайо. Лихой и бесшабашный местный лоцман, чуть-чуть не посадив нас на мель, неудачно вывел буксир к причалу, и мы со всего маха врезались в него, подломив при этом несколько свай. За нашими оригинальными манёврами с любопытством наблюдали местные жители. Видимо, не так часто им приходится видеть подобные увлекательные зрелища, ибо, несмотря на столь ранний час дня, весь причал оказался усеян любопытными сомалийцами. Присмотревшись к ним, я заметил, что внешне они совсем не похожи на кенийцев. У многих, несмотря на чёрный цвет кожи, – европейский тип лица, очень стройные фигуры. Женщины отличаются каким-то особым изяществом и красотой: тонкие, словно выточенные из чёрного дерева фигуры, свободно завёрнутые в разноцветные ткани, грациозно двигались среди более чем скромно одетых мужчин. Признаюсь, я был просто очарован их необычайной красотой и грацией и на время забыл о нашей трагической миссии… Вскоре на медицинских уазиках из Могадишо – столицы Сомали, подъехали наши врачи и забрали обожжённого Ратникова в могадишский медицинский госпиталь. Сошли на берег так ничему и не научившиеся, но зато оставшиеся в живых африканские стажёры во главе с представителем ФАО доктором Баркеттом. Сошёл на берег с прозрачным пластиковым мешком, доверху наполненным книгами, по предположению Грушина – «будущее светило африканской науки» – двухметровый стажёр, но без пожарного рукава, который не без труда отобрали у него матросы, и по его повадкам было видно, что он очень сожалеет об утраченном «сувенире».
Несмотря на необыкновенно красивых женщин, окружающая местность, да и сам порт с несколькими угрюмыми обветшавшими строениями показались мне унылыми и маловыразительными. Мы находились в небольшом заливе, на западной стороне которого раскинулся небольшой городишко Кисмайо, с преобладанием одноэтажных, ничем не примечательных домиков. От причала – налево, к острову, где находилась наша воинская часть, протянулась искусственная насыпь, сложенная из громадных глыб коричневатого гранита. Один из солдат этой части, проходивший здесь воинскую повинность, находясь в увольнении и одетый по уставу в штатский костюм, побывал на нашем судне. Он рассказал, что вначале с продуктами было плохо, но после постройки мясокомбината стало немного получше. Многие жители Кисмайо болеют и умирают от недостатка белковой пищи, но рыбу, которая в изобилии обитает в прибрежных водах, ловить не желают, считая это занятие унизительным, а потому недостойным настоящего сомалийского мужчины. «Умирать буду, а ловить рыбу не стану!» Кроме всего прочего, здесь очень засушливый климат: за два года, пока он здесь служит, дождя почти не было, но жара переносится достаточно легко, тем более постоянно дует прохладный ветер.
Сколько мы здесь простоим и куда направимся дальше, никто не может сказать. Последнее предположение: наше судно отбуксируют к острову Мадагаскар, в порт Диего-Суарес, где французская фирма «Секрен» займётся его ремонтом.
Утром из Могадишо приехала санитарная машина и увезла трупы двух наших погибших моряков в морг. Их проволокли в брезенте по палубе и по трапу на причал. Положили в цинковые гробы и заколотили гвоздями крышки. Прощания не было. Одного из матросов, назначенного сопровождающим, засыпали письмами на родину… После того как санитарная машина уехала, местные ребятишки притащили на причал различные ракушки, которые принялись обменивать на продовольствие и иные, необходимые в местном быту, товары. Матросы, привычные за многие годы плавания к подобным стихийным рынкам в инпортах, сразу же отреагировали на внезапный «change» [1] и весело потащили: банки со сгущённым молоком и тушёнкой, мыло, одеколон, сигареты, рубахи, штаны и даже судовые сандалии из жёсткой свиной кожи. На что тут же обратил внимание бдительный боцман и отобрал у злоумышленников казённое имущество. У этих малолетних торговцев были определённые цены на каждую вещь: за кусок мыла – две раковины ципреи или одну лямбис, за банку тушёнки или сгущённого молока – одну большую раковину, а за пять банок сгущёнки – панцирь морской черепахи. Одежда шла по договорённости…Только когда стемнело, «change» прекратился, и мальчишки, сгибаясь под тяжестью выменянных товаров, покинули причал.
1
Обмен (англ.).