В плену огня
Шрифт:
Первый, самый большой осколок выдернул быстро, моментально зажав пальцами рану, не давая крови вытекать бесцельно. А вот чтобы вытащить второй, нужно постараться. Коварная стекляшка вошла глубоко, наружу торчит очень маленький край. И чтобы ухватить, придётся раздвинуть пальцами порез. Дьявол. Ксания с хриплым вздохом повисла у меня на плечах, уткнулась лбом в грудь. Она учащённо дышит, и я не понимаю, страх это или боль. Я крепко прижал её к себе.
— Ещё один, — хриплю.
Девушка дрожит. Я больше почувствовал, чем понял, как через несколько секунд Ксания взяла себя в руки. Выдохнула, попыталась отстраниться, приготовилась к новой боли. Я же прижал её к себе крепче, сожалея, что это единственный вид анестезии, доступный нам сейчас. Повернул боком, чтобы видеть фронт работ. Девичья щёчка была подозрительно влажной, когда я решительно погрузил пальцы в рану и дёрнул. Ксания закричала, напугав меня до одури, а затем резко обмякла.
— Ксания! — я затормошил её, сходя с ума. — Только не отключайся!
Отбросив окровавленный осколок подальше, быстро обмотал порез приготовленным клочком рубашки и затянул, проверяя, чтобы не было слишком туго. Моя Ксани приоткрыла глаза. Хорошо, она не отключилась. Но боль явно спровоцировала новый виток клаустрофобии; бедняжка смотрит на меня, словно не узнаёт. Или будто меня тут нет.
— Душно, — шепчет она таким голосом, что мурашки ползут по спине. — Нечем дышать. Дверь… Дверь заперта…
Мне немедленно хочется вскочить и выбить с ноги эту чёртову дверь, чтобы обеспечить приток кислорода, была бы она ещё здесь! Нашу безбожно перекосило и Ксания не может об этом не знать.
— Дверь заперта, — продолжает твердить малявка. — Стены давят. Тут так тесно и жутко и я одна… — Она горько заплакала. — Меня закрыли, чтобы я к ним не вышла. Я тут совершенно одна!
До меня доходит, что моя девочка говорит о каком-то случае из своего прошлого. Боль закинула её туда. И фобия родилась тогда, убить бы всех, кто в ней повинен! В срывающемся девичьем голосе столько страха, вырвавшегося на свободу, что от него зубы сводит. А от сказанного дальше шипы в моей душе встали дыбом:
— Мама и папа… Настоящие. Они сегодня погибли. Стены давят… Меня закрыли, чтобы я не видела. Я не могу выйти! Тут так холодно и одиноко! Я одна. Стены сужаются, я одна, одна…
Её судорожные бормотания переходят в сдавленные стоны, и я стискиваю Ксанию в объятиях.
— Тшш, тише! Есть я, — так же судорожно шепчу в ответ.
От глубины разверзшейся бездны нечем дышать.
Баюкаю Ксанию, покачиваю, как маленького ребёнка, а она всхлипывает, уткнувшись носом мне в грудь. Глажу тоненькие пальчики, с неожиданной силой вцепившиеся в плечи, и девушка постепенно приходит в себя.
— Ксани, расскажи мне что-нибудь, — прошу я, в надежде переключить её с боли, отвлечь от страшного.
Взгляд красавицы проясняется. Достаточно для того, чтобы осознать, что она не в прошлом, хотя настоящее ненамного лучше.
— Не буду я Вам ничего рассказывать, — бурчит Ксания недовольным тоном, обхватывая меня за талию. Кажется, скоро она начнёт сожалеть о своей вспышке откровенности и близости; возможно даже станет сопротивляться, но пока отказаться от моих объятий не может. — Хитрый какой!
Я улыбаюсь.
Ксания
— Не буду я Вам ничего рассказывать, — ворчу на Андриана, тогда как внутри каждая косточка плавится от желания довериться и рассказать. — Решили выведать все мои тайны?
Ох, Боги, простите меня. Какая же глупая Ксания Милан! Стоит мне чуть расслабиться, как мой язык тут же болтает практически без участия сознания. Недаром говорит тётя: что у других на уме, то у меня сразу на языке. В голове по-прежнему плывёт, мне дурно, однако дикий приступ от замкнутого пространства неведомым образом отпустил, отведя от меня свои когти. Должно быть, тоже устрашился Андриана. Этот Демон кого угодно напугает… Хотя сдаётся мне, приступ растаял от его нежности и понимания. И как он интимно звал меня: Ксани. Мне понравилось.
Андриан улыбается. В его улыбке явное облегчение.
— Тебе полегчало, раз споришь со мной.
Против такого нечего сказать. В полутьме рассматриваю Алмазова, невольно любуясь. Красивый! Высокий. Поджарый. Телосложение как у греческого Бога. На лице Андриана залегли усталые тени, по запястьям пролегли багровые полосы, кисти рук расцарапаны, но ему невероятным образом это идёт. Подчёркивает резкую хищность черт. В карих глазах словно сконцентрировался весь мир, от них невозможно оторваться. Я смотрю, ладонями ощущая сильные мышцы мужской спины. Запоздало соображаю, что обнимаю Андриана — сама! — и ёрзаю, пытаясь отодвинуться.
— Всё ещё страшно? — спрашивает Андриан, по-своему расценив моё поведение, и меня тянет кивнуть.
Страшно. Ещё как! А завтра будет ещё и стыдно. Но мне было бы несоизмеримо страшнее, окажись я тут одна. И я безумно благодарна Зазнайке, за то, что он бросился за мной в этот дом.
— С Вами не так жутко, — сознаюсь честно и фыркаю.
Ну, всё, зазнается сейчас. Зазнайка зазнается. Говорю ему об этом, и Андриан улыбается. А затем, не сдержавшись, просто смеётся.
— Тебе нужно лучше узнать меня, прежде чем такое говорить, — сообщает он, и у меня мурашки бегут от его бархатного голоса.
О-о, какая у него улыбка! Даже в полутьме завораживает. Алмазов собственнически удерживает меня возле себя, едва не посадил на колени (наши бёдра соприкасаются) и даже в полутьме я вижу, как тревожный свет его глаз с почти чёрного меняется на нормальный, спокойно-карий. Я разглядываю скрытое выражение в манящих зрачках, пытаясь угадать, о чём он думает.
— Когда выберемся, — словно само-собой разумеющееся говорит Андриан, — сразу поедем знакомиться с родственниками. Хватит откладывать. Моя бабушка и остальная семья будут рады познакомиться с тобой, Ксани. Да и твоим родным потребуются объяснения, едва ты покажешься перед ними в таком виде. Я смогу обеспечить безболезненное выяснение отношений, достоверно изложу факты. Возьму на себя скандал. Мир?
— Мир, — ворчу я, слишком измотанная, чтобы спорить.
Вот ведь хитрый, непрошибаемый Зазнаище! Вроде не рычит, не требует исполнить приказание под страхом смертной казни, но к цели прёт напролом. Я настороженно вздыхаю: в конце концов, мы ещё не выбрались. Как знать, что придёт ему в голову там, наверху.
— Мы всё ещё взаперти, — на всякий случай напоминаю, и он кивает.
Какое-то время мы молчим, чутко прислушиваясь к звукам над головой, надеясь услышать среди них спасительные, но пока тихо. Сообразив, что мы в этой тишине слишком близко, я потихоньку съезжаю на попе в сторону.