В плену светоносном
Шрифт:
Все было размыто в белесо-сине-зеленом. Такого я никогда прежде не видел. И солнце показалось из-за леса, словно выплавок-яйцо, снесенное без скорлупы.
Утренний туман, низина и намокшая палатка, очевидно, создавали такой звуковой эффект.
Потом все подтвердили, что вскакивали ночью от странного шума. Все, кроме глухого Бориса.
Я вновь залез в свою палатку. Там уже хозяйничали с десяток комаров. Они и определили мой дальнейший суматошный сон.
Разбудил меня крик перепела – настоящей птички-степнячки:
«Встать
Я нашарил в изголовье фонарик-«жучок». Посветил на часы – было четверть седьмого. Встал, как велела птичка, вернее, вывалился из палатки. Туман стал реже, но было очень зябко. Дождь затих. Трава отяжелела от росы.
Осторожно пошел в направлении островка густого ковыля, откуда доносился голос птицы. В сладострастном томлении вожделенно вел свою звучную, чистую, мелодию невидимый мне в траве перепел.
– …Встать пора… встать пора… – призывно продолжало звучать в утреннем вольном воздухе под открытым утренним небом.
Вожделение, с которым перепел призывал к себе подружку свою, было и во всем окружающем. Слоистый туман, разнеживший ковыльную равнину, ложбинка слева, собравшая в себя отяжелевший увлажненный синеватый воздух, древесная, зримая, волнующая плоть раскидистых ветел и стройных осокорей, чуть поодаль от них трогательно-трепетные, белоствольные, будто нагие березки – все было открыто по-утреннему чувственному приятию продолжения жизни. Все желало оставить себя в потомстве… в жизни… в вечности…
Я знал с детства, что перепела любят скрытно держаться в траве. Летают редко – им лучше убежать в траву, поэтому-то не очень ожидал увидеть птицу. А хотелось. Я боялся, что могу наступить на гнездо в высокой траве, поэтому шел медленно, ожидая каждый момент внезапного резкого вертикального взлета птицы, так она обычно делает в момент явной опасности.
Мне показалось, что я видел что-то, мелькнувшее в траве.
Комочек охристо-буроватой окраски скрылся быстро и бесшумно.
– У меня в детстве дядька охотился на перепелов, он в Курской области жил. Их и разводят дома. Некоторые – для пения, другие – из-за очень полезных перепелиных яиц. Они очень сильно влияют на умственное развитие детей, – проговорил Юрий.
– Тебя, Юра, в детстве такими яичками кормили, да? – не удержался Костя: уж очень удобный момент для шутки.
– Ага, – согласился Юра. – Кстати, тебе за сорок, имей в виду: содержимое перепелиных яиц способствует оздоровлению и улучшению работы предстательной железы, лечит импотенцию, а также сердце, печень, почки, поджелудочную железу.
– Жалко птичку, – отозвался Константин. – Птичка поет, а вам бы лишь съесть чего-либо. Желудочники вы, а не лирики.
Они еще что-то для разминки, видимо, слежавшихся за ночь мозгов говорили друг другу, но я уже не слушал их. Вернувшись в палатку, пытался разобраться в своих вещах. Вспоминать, в каком рюкзаке что лежит, в первый день похода было непросто.
Глава 5.
Когда собрались все вместе у костерка, возник вопрос: как поступить? Ждать солнца, сушиться и сплавляться по воде дальше, прорубая завалы, или обходить их по суше?
Пока грелся чай, мы с Константином пошли посмотреть обнаруженные впереди завалы. Они оказались настолько мощными, что было очевидно: рубить их – только терять время.
Лесины лежали поперек речки. Четыре штуки, и каждая не менее тридцати-сорока сантиметров толщиной, кроме того, такое нагромождение веток и коряг, что разбирать их в воде пришлось бы очень долго.
– Смотри, это же все искусственное, – воскликнул Константин. – Смотри, что они вытворяют!
Он показывал на три пенька, белеющих в кустарнике, откуда упали большущие осины.
Они торчали из земли, как заточенные толстые карандаши, а рядом – комли осин, образующих завал. И они с конца имели форму заточенного карандаша. Будто кто-то громадной точилкой прошелся или обрезал на конус на огромном токарном станке.
– Бобры, – высказал Константин вслух очевидное.
– Да, бобры, – согласился я.
И как искусно все сработано! Деревья уложены одно к одному поперек реки. Осина, которая повалена с противоположного берега, тоже лежит аккуратно, как и эти – поперек русла.
– Мы их не переборем, – произнес Константин. – Их тут, наверное, тьма, а нас – только пятеро. И на всех – два топора.
Было ясно: пока русло Самары значительно меньше в поперечнике, чем высота деревьев, растущих вдоль реки, запруды будут нам преградой.
После такого нехитрого вывода стало ясно, что мы забрались действительно чересчур далеко в верховья и нормальный сплав будет, когда речка вырвется из бобровых владений.
…У следующего завала мы увидели этих диковинных и умных зверей. По всем признакам, они занимались строительством запруды. Близко подойти не удалось. Заслышав шум наших шагов, они не спеша ушли под воду, и нам оставалось только рассматривать плоды их усердной работы – массивную запруду из таких же осин в основе, как и в предыдущем завале.
На берегу обнаружили кучи сушняка, холмики из земли и песка. Было ясно, что все это дело лап и зубов наших новых знакомых.
Позже, после похода, я с интересом читал все, что смог найти о бобрах.
У поваленного дерева они отгрызают ветки и разделяют на части. Одни ветки поедают на месте, а другие сносят и сплавляют по воде к жилищу или к месту строительства плотины. Дерево диаметром 10–12 сантиметров бобр валит и разделывает за одну ночь, так что к утру на месте работы зверька остается лишь пенек и куча характерных стружек.
…После второго завала, пройдя с Константином по суше метров пятьсот, мы обнаружили еще три подобных запруды и решили вернуться на стоянку.
После нашего доклада Командор определил: