В погоне за Солнцем (другой перевод)
Шрифт:
Эта паутина образов эффективна и сама по себе, и как часть большего замысла – использовать солнечный свет во всем многообразии его форм, равно как и мир тени и тьмы, чтобы отразить то, что происходит с центральными персонажами. Удивительным образом разного рода упоминания солнца встречаются в первой трети книги на каждой третьей странице. “Актрисочка с солнцем обласканными плечами”; миг сексуального озарения становится “последним лучом”; Лолита в своем летнем лагере является “окрашенной солнцем сироткой”. Но эти солнечные дни заканчиваются, и с концом первой части язык начинает отражать сгущающуюся атмосферу. “Но где-то по ту сторону беснующегося счастья совещались растерянные тени” – в то самое время, когда Гумберт Гумберт впервые восклицает: “Она моя, моя”. Его “радужная кровь”, может, еще кипит к концу первой части, но солнечные картины уже исчезают, уступая место сгущающимся теням. Символичным образом появляется “великолепный закат, на который усталое дитя даже не посмотрело”, а перед короткой брутальной сценой недоизнасилования Гумберт Гумберт “неистово стал… преследовать тень ее измены”. Это признак того, что он не может уже отчетливо видеть объект своей любви: когда ослепительное солнце скользит по шоссе, по которому он едет, Гумберту приходится остановиться на бензозаправочной станции, чтобы купить солнцезащитные очки. Но Клэр Куильти, будущий “спаситель” Лолиты, наступает на пятки – “наша тень” (соавтора Куильти зовут Вивиан
Отождествление Лолиты с солнцем или солнца с Лолитой – самый простой прием. Когда Гумберт получает отставку, он признается, что слышит себя восклицающим “с порога в солнечную даль”. А в скором времени соглашается и с тем, что “погасло озарявшее ее игру солнце”. После исчезновения любви всей его жизни у Гумберта случаются моменты, когда ему кажется, что он видит ее – “арлекинская игра света”, – и он пишет стихи, чтобы напомнить ей о старых духах “Зеленое солнце”. Но она покинула его навсегда, и он вынужден принять, “что я ровно ничего не знаю о происходившем у любимой моей в головке и что, может быть… в ней есть и цветущий сад, и сумерки”. Закаты потеряли первозданную чистоту, гоня Гумберта Гумберта дальше и дальше “под мелким дождиком” умирающего дня.
Когда годы спустя он вновь находит Лолиту, она уже потрепана жизнью, носит под сердцем ребенка, который убьет ее, а ее улыбка – “оцепеневшая тень” самой себя. Не уговорив ее вновь сбежать с ним, Гумберт отправляется в ночь с твердым намерением выследить и убить Куильти. Когда он подъезжает к дому последнего, “солнце уже горело, как мужественный мученик”, и, выполнив свою задачу, Гумберт оставляет тело последнего похитителя Лолиты и уходит “сквозь петлистый огонь солнца”.
Может показаться, что во второй половине роман уступает навязчивому символизму, но в действительности такого впечатления нет – встречается по меньшей мере столько же упоминаний солнца и тени, сколько я уже процитировал, но они не несут никакого очевидного символического содержания (вероятно, я единственный человек в мире, кто прочитал “Лолиту” из-за ее солнечных образов; любопытно, что на всех пятистах шестидесяти пяти страницах опубликованных набоковских писем солнце не встречается ни разу). Мы можем просто наслаждаться тем, как Набоков восхищается солнечным светом и как хорошо он понимает, что тот несет.
Набоков – необычный случай. Стоит вспомнить суждение Макса Мюллера: с того момента, когда люди стали рассказывать истории, они начали использовать солнце как образ. Во времена эпосов небеса целиком привлекались в качестве метафор и символов. Так, в “Илиаде” Гомер отождествляет около шестисот пятидесяти персонажей со звездами и наблюдает их на протяжении поэмы в сорока пяти созвездиях или звездных сочетаниях, каждое из которых ассоциируется с определенным воином, в то время как такие предметы, как доспехи, колесницы и копья, также соотносятся с небесными объектами. Гомер использует даже прецессию равноденствий: серьезные сражения и бои между разными героями преподносятся как аллегории прохождения равноденственного восхода. “Илиаду” можно считать старейшим астрономическим текстом в мире – она использует зодиак для аллегорической передачи небесного движения. Именно такова посылка в книге Homer’s Secret Iliad (“Тайная Илиада Гомера”), за тридцать лет вчерне написанной Эдной Джонстон; автор работала библиотекарем в юго-восточном округе Канзаса, но любительски занялась литературной критикой, ее опубликовали посмертно, в 1999 году [793] .
793
Florence and Kenneth Wood, Homer’s Secret Iliad: The Epic of the Night Skies Decoded. London: John Murray, 1999. Джонстон родилась в 1916 году и училась в Канзасском педагогическом колледже, уделяя особое внимание мифологии и древнегреческому. В течение тридцати лет она читала и перечитывала “Илиаду” и “Одиссею”, пока не смогла цитировать длинные фрагменты на память. В какой-то момент она сделала открытие. По ее словам, у нее не было никакого желания преуменьшать повествовательную сторону поэм, насыщенную хорошо прописанными персонажами, убедительным сюжетом, “пафосом, ужасом, волнением, покоем, философией, историей и т. д.”. Однако она разглядела в этих великих произведениях преобладающий замысел – сохранить астрономическое знание. Опасаясь шквала критики, она никогда не публиковала своих находок. После смерти матери ее дочь Флоренс со своим мужем потратили семь лет, редактируя и разбирая различные заметки, прежде чем смогли опубликовать итоговый труд.
Исследование Джонстон вполне убедительно предполагает, что эпические поэмы Гомера могли оказаться первыми литературными трудами, содержащими компетентное знание о видимом движении солнца, словно Гомер намеревался зафиксировать и сохранить известную на тот момент информацию о небесах для будущих поколений. Она утверждает, что подобное недюжинное владение астрономическими знаниями демонстрирует не только “Илиада”. В “Одиссее” символизм возвращения Одиссея домой после девятнадцати лет скитаний может свидетельствовать о знании Гомером метонова цикла, по истечении которого последовательность лунных фаз возвращается на исходные позиции. В одной из самых примечательных метафор “Одиссеи” Гомер использует положение солнца для обозначения времени отбытия Одиссея из дома [794] : “Но, лишь явилась Заря розоперстая, вестница утра, / В путь поднялися обратный” [795] .
794
Более четырехсот лет спустя нашелся еще один крупный греческий драматург, который также с умом использовал в своем произведении солнце. У Еврипида Орест бежит после убийства матери, Клитемнестры, в поисках местах, не освещенного солнцем в миг совершения им преступления, – только так он может спастись от Фурий; в другой трагедии, “Вакханках”, молодой фиванский царь Пенфей сходит с ума под воздействием Вакха и видит двое Фив и два солнца. Факты подтверждают выдумку: в 1783 году Французская академия наук организовала подъем воздушного шара, и тогда его пилот стал первым человеком в истории, который смог дважды за день увидеть заход солнца, – впрочем, ему было довольно страшно. См.: William Longyard, Who’s Who of Aviation History. Novato, Calif.: Presidio Press, 1994. Р. 41.
795
Пер. Н. Гнедича.
Через год после “Тайной Илиады Гомера” появилась работа другого начинающего филолога, которая показывала, что еще один классик также имел дело с астрономией. Долорес Каллен впервые наткнулась на Чосера, будучи студенткой колледжа в Калифорнии, и была пленена его произведениями. В 1998 года она опубликовала книгу о религиозных аллегориях в “Кентеберийских рассказах”. Но этого ей было недостаточно: “Пока я читала, меня не оставляла мысль о паломниках. Почему была нужна именно эта группа паломников? Репутация Чосера была хорошо известна, уровень его знаний был мне знаком, все это не позволяло предположить случайно собранных людей. Откуда там взялась пара братьев – не из религиозного ордена, а братьев по рождению? Почему их не трое, или, наоборот, почему они не отсутствуют вовсе? Почему среди паломников встречается жена, а не муж с женой? Почему там нет детей? Почему так мало женщин?” [796] В работе Chauser’s Pilgrims: The Allegory (“Паломники Чосера: аллегория”) она обращается к интересу поэта к астрономии и утверждает, что каждый паломник соответствует небесному телу (или телам) в ночном небе, которое отражает в имени и внешнем виде мифических персонажей, в честь которых названы созвездия. Эта работа была хорошо принята.
796
Dolores L. Cullen, Chaucer’s Pilgrims: The Allegory. Santa Barbara, Calif.: Fithian Press, 2000. Р. 15. См. также: Ameerah B. P. Mattar et al., Astronomy and Astrology in the Works of Chaucer, www.math.nus.edu.sg/alasken/gem-projects/hm/astronomy – and_astrology_in_the_works_of_Chaucer.pdf и Owen Gingerich, Transdisciplinary Intersections: Astronomy and Three Early English Poets, New Directions for Teaching and Learning. Vol. 1981. Issue 8. Р. 67–75. Само имя Чосера, между прочим, означает “сапожник”.
Общеизвестно, что Чосер был очень хорошо образован в области астрономии, а в 1391 году даже сочинил трактат об устройстве астролябии для своего младшего сына Льюиса; Каллен показывает, что этот интерес наполняет “Кентерберийские рассказы”, влияя не только на личности паломников, но и на истории, которые они рассказывают. Это “Рассказ Франклина”, который касается теории приливов и эффектов перигелия (момента наибольшего сближения Земли и Солнца), “Рассказ священника” (о применении тригонометрии), “Рассказ слуги каноника” (об алхимике-шарлатане), “Рассказ сквайра” (где в точности описываются взаимоотношения Солнца и Марса) и т. д. – всюду Чосер активно использует астрономию и близлежащие дисциплины. Но в отличие от Гомера он явно не писал в расчете на потомков, а развивал тему, интересную ему самому, и рассчитывал на то, что его аудитория разделит этот интерес, ведь знакомство с движением небесных сфер в те времена предполагалось практически у всех.
Но сегодняшний анализ астрономических упоминаний в классических сочинениях не в состоянии превзойти изобретательность ранних толкователей Библии, которые вкладывали небывалую энергию в объяснение природы небесных тел. Например, два “света”, упоминаемых в Книге Бытия, – Солнце и Луна, – интерпретировались католической церковью как символы папства (большее светило) и империи, то есть Древнего Рима или современной Священной Римской империи (меньшее светило). Метафора заключалась в том, что подобно тому, как Луна получает свет от Солнца, так и империя получает власть от церкви и потому находится в подчиненном статусе. Данте Алигьери (1265–1321) в сочинении “Монархия” смело отвергает данную интерпретацию, и ему это сходит с рук [797] . Однако в своем величайшем сочинении он оказывается и сам погружен в христианский символизм эпохи, равно как демонстрирует и понимание астрономии, обеспечившей значительную часть его образности. Все три книги “Божественной комедии” – “Ад”, “Чистилище” и “Рай” – покоятся на структуре средневекового астрономического учения. Когда в “Рае” души располагаются по порядку, их порядок отражает учение о планетарных сферах, созданное Аристотелем и Птолемеем, а устройство “Ада” почти в точности следует принятой девятиуровневой схеме небес. Само солнце получает должное внимание: в начале “Ада”, например, оно обозначает время дня посредством косвенного упоминания света зари на склоне холма (“Был ранний час, и солнце в тверди ясной” [798] ). В какой-то момент Данте обнаруживает, что его путешествие по небесам составило четверть дневного оборота звездной сферы вокруг Земли. Таким образом, он провел шесть часов в созвездии Близнецов – примерно столько же, сколько Адам наслаждался райским блаженством, прежде чем был изгнан. Теперь, находясь прямо на меридиане Кадиса близ западных берегов Средиземного моря, он видит ширь Атлантики, а на востоке – Финикийский берег. Он может видеть только эту часть земной поверхности, потому что Солнце расположено на два зодиакальных знака позади (западнее), под Овном.
797
Имя Люцифер (Светоносный, с совершенно положительными коннотациями) создавало проблему для ранних христиан. Это имя впервые появляется в XIV главе Книги Исайи Ветхого Завета, стих 12, и более не встречается нигде. Широкое распространение слово получило благодаря появлению в переводе Библии короля Джеймса, хотя впервые появилось еще в варианте IV века. Дело в том, что в оригинальном еврейском тексте Люцифер – не падший ангел, а вавилонский царь, который преследовал сынов Израиля, а получившаяся путаница – дело рук раннехристианского переписчика.
798
Здесь и далее – пер. М. Лозинского.
“Чистилище” также несколько раз отсылает к положению Солнца – Данте использует его там как центральное устройство, позволяющее отсчитывать время событий в поэме. В “Аде”, напротив, для этих целей используются только Луна и звезды, поскольку Солнце, выражение божественной силы, не определяет время в аду, его бесконечная протяженность составляет часть ужаса. В “Рае” он достигает солнечных небес, чьей особой добродетелью является мудрость. Приведем два момента: песнь 33 “Ада” несет первое упоминание в литературе о звездной природе Солнца (“Но я не плакал; молча, как немой, / Провел весь день и ночь, пока денница / Не вышла с новым солнцем в мир земной”), а в “Чистилище” (изображенном как огромный горный остров в необитаемом южном полушарии) души, которые встречает Данте, поражены тем, что он живой, потому что замечают, что в отличие от них он отбрасывает тень.
На протяжении столетий использование солнца в литературе сталкивалось с двумя большими проблемами. Первая заключалась в том, что масштаб самой темы делал огромным соблазн претенциозности. Поэты подступались к солнцу на свой страх и риск, но у некоторых это получалось значительно изящнее, чем у других. Томас Мэлори (1405–1471) вводит в свою “Смерть Артура” (опубликованную посмертно, ок. 1485) солнечный дух – Гавейна (переводится как “светловолосый”), рыцаря, теряющего и получающего силу с убыванием и возрастанием луны, то есть в зависимости от солнечного света. Эдмунд Спенсер (1552–1599) уверенно ступает на натянутый канат “большой темы” в “Эпиталамии” (1595) – поэме, которую, подобно сочинениям Гомера, следует читать как астрономический текст. По контрасту Мильтон в стихотворении “На утро Рождества Христова” рисует совершенно абсурдную картину: