В погоне за солнцем
Шрифт:
– Как... леди Ириенн?
Слова застревали в горле, царапая его острыми гранями сбивчивых чувств.
– С Ириенн все в порядке, - улыбка - настоящая, искренняя - озарила лицо правителя, когда он заговорил о дочери.
– Она слишком сильно взволнована и не может прийти в себя. И потому, принеся извинения, была вынуждена покинуть бал. Я передам Ириенн, что вы справлялись о ее самочувствии. Думаю, ей будет приятна ваша забота.
Эрелайн еле подавил нервный смешок. О да! "Приятна"! Наверняка решит, что он горячо интересовался, жива она или нет, чтобы закончить начатое!
– До скорой встречи, лорд-хранитель, - легко, с оставшейся от воспоминания о дочери улыбкой, попрощался Этвор.
– До встречи, - сухо закончил Эрелайн, неприязненно поморщившись от резанувшего слух слова.
"Скорой"...
Даже слишком скорой встречи.
Зал, тонущий в золотой взвеси, растаял, чтобы соткаться из эфирных струн другим - пустым и холодным, незнакомым. Бледный свет изменчивой, неверной луны лился из-под высоких окон. Его не хватало, чтобы разогнать мрак: только чтобы расцветить черноту пепельно-жемчужной серостью и заставить сгуститься клубящиеся у подножий колонн тени.
Что-то знакомое чудилось в переплетении колонн, в темных сводах и призрачных кляксах окон. Но узнать Эрелайн не мог.
Он тяжело отстранился от Лоира, на которого опирался все это время. Слабость никуда не делась, и выпустила маленькие коготки сразу же, как только он выпрямился. Эрелайн покачнулся, но устоял. Вскинул голову, вглядываясь в очертания дальней стены, едва угадывающейся в темноте.
Мгновение колебания - и он спросил со смешком:
– Я все понимаю, Лои, - голос хриплый, глухой, как будто простуженный, - но зачем ты переместил нас в Тронный зал?
– В Тронный?!
***
Благостная темнота, мягкая и уютная, полнящаяся ночной тишиной и одиночеством, окутывала ее нежной вуалью. Иришь сидела в карете, дожидаясь леди-правительницу. Отец позволил покинуть им Беллетайн после... случившегося.
Улыбка искривила губы. Хотелось и плакать, и смеяться. Все казалось дурным сном: мутным, злым. Тяжесть чужого решения и чужой лжи легла ей на плечи. Проклятье Эрелайна стало ее проклятьем.
Иришь не рассказала о том, кто он: просто не смогла.
"Не смогла и не смогу", - со странной смесью горечи и отчаянной гордости добавила она.
Самое страшное, что может сделать судьба - исполнить желание. Иришь, прежде искавшая ответы со страстью и пылом мятежной души, теперь готова была бежать от них, не вынося тяжести решения, которое опустилось на ее плечи. Она должна рассказать, должна! Или нет?..
Как обречь на смерть того, кто ее не заслуживает? Как называть - и считать!
– чудовищем того, кто им не является? То есть является, но не является! Как в детских сказках о принцах, превращенных в чудовищ... только вот в них, лживых, любое проклятье можно разрушить.
Иришь, на свою беду, смогла разглядеть за маской чудовища истерзанную проклятием душу. Да какую душу! Благородную, самоотверженную, жизнь отдавшую служению долгу! И как после этого выносить приговор, по какому праву? Иришь не выговорит, просто не сможет выговорить слова обвинения.
В этом вся беда - и вся горечь. Потому что неважно, есть ли у чудовища душа до тех пор, пока оно остается чудовищем. А Эрелайн им останется. До конца. И когда-нибудь станет только им - но тогда будет уже слишком поздно.
"У него нет ни единого шанса. Не расскажешь - погубишь множество жизней".
Рука, водившая до того по вышитым на спинке противоположной сидения узорам, бессильно опустилась.
"Расскажешь - погубишь его".
Сумеречная говорила, что у него осталось не так много времени... И он сам так говорил. Проклятье - врожденное. Сколько ему лет? Кажется, он немногим старше ее... Семьдесят?
– Семьдесят...
– прошептала Иришь.
– Семьдесят лет борьбы с проклятьем...
Она не слышала, чтобы кто-то из aelari продержался так долго. Обычно проклятье вырывается в детстве. Или позже, в пору вольной, не приемлющей запретов юности, щедрой на чувства.
– Семьдесят лет, - с неожиданной жалостью повторила Иришь.
– Такой груз... Понятно, откуда эта сдержанность, паническая боязнь показать свои чувства - и испытывать их...
Иришь схватилась за виски, в которых предательски заломило. Нет, нет, нет! Не сметь сочувствовать ему! Не сметь понимать! Потому что иначе...
"Поздно, - с отчаянным смешком подумала она.
– Слишком поздно".
И истерически рассмеялась.
"Извечная, какая же я идиотка!"
Иришь одинаково ненавидела себя за то, что собиралась сделать и не сделать. Ненавидела и презирала.
За малодушие и трусость, которые толкали ее к тому, чтобы выдать Эрелайна и забыть все, как страшный сон, покончив с ним - и с ненавистной свадьбой.
За детскую, граничащую с глупостью веру в чудо и в то, что его можно спасти, которые могут стоить стольких жизней.
...и за предательство, которое она уже совершила, никому ничего не сказав.
Это было каким-то безумием. Иришь уже трясло от переживаний, нервов и сумятицы чувств. Что бы она ни выбрала, как бы ни поступила - все равно ошибется. И ошибка обойдется слишком дорого.
Дорого, и что самое страшное - не ей.
Осознание замкнутого, порочного, проклятого круга сводило с ума. Ни выхода, ни брезжащего в обнявшей ее тьме света. Ничего. Чувства, желания, стремления и долг - разрозненные, противоречивые - терзали измученную девушку, раздирали на части в противостояния разума и сердца.