В погоне за солнцем
Шрифт:
Иришь помнила придворных лекарей, дотошно интересующихся ее самочувствием, и свои скупые безразличные ответы. Помнила обеспокоенные, мягкие расспросы отца - и цепкие, вытравливающие душу вопросы матери. Помнила теплоту отцовских рук и дарреновых глаз - краткую, но озарившую ее день робким лучиком света, тут же растаявшим в сумерках хмурого дня.
Под вечер ее, наконец, оставили в покое. Иришь медленным, нетвердым шагом подошла к кровати - и в изнеможении упала на нее, закрыв глаза. Забыться сном она не смогла. Так и пролежала, не шевелясь и едва дыша, ни о чем не думая, ничего не желая и ни о чем не жалея. Глаза оставались сухи: у нее больше не осталось слез.
После ужина, любезно принесенного ей в покои, Иришь немного ожила. Во всяком случае, смогла заставить себя сесть и полистать любимые книги. Пробовала играть, но почти сразу с сожалением опустила крышку фортепиано: у нее не осталось ни единой эмоции, ни капельки чувства - ничего, что можно было сплести в музыку. Книги немного развеяли дождливую пелену, застелившую ее взгляд, и она сама не заметила, как уснула.
Но это было вчера. Сегодня ее ждало венчание.
Оно, как всегда в Зеленых Холмах, должно было начаться с последним лучом солнца, но первые гости прибывали уже после полудня, и их надлежало встречать будущим супругам...
При мысли об Эрелайне сердце Иришь испуганно и отчаянно сжалось.
Страх, упрямство, жалость к себе, надежда, ненависть, сомнение... Противоречиво, невыносимо противоречиво!
За последние сутки она столько раз думала об этом, что сейчас просто не в силах была начинать все снова. И зачем думать? Все уже решилось, просто и жестоко.
Иришь не могла обречь его на смерть, как ни пыталась убедить себя в обратном. Выбор, который она так боялась сделать, изводя себя сомнениями, на самом деле никогда не существовал. Оставалось только признать - и принять его.
– Вы были правы, Беата. Ириенн действительно прекрасна.
Девушке дорогого стоило не скривиться при мягких, обманчиво-ласковых нотках знакомого голоса.
Ей следовало бы приветствовать мать реверансом - почтительным, сдержанно-радостным - и робкой улыбкой. Следовало бы. Но она осталась сидеть, даже не повернув головы в знаке внимания. Будь на ее лице написан хоть малейший оттенок чувств, и этот жест выглядел бы оскорбительным, а сейчас - равнодушным.
Гнев, злость, отчаянье - все спряталось за лживым равнодушием. Лицо Иришь казалось прекрасной застывшей маской, безупречной и неживой. Улыбка не касалась ее губ, черты не искажались ни тревогой, ни радостью, а в глазах, потемневших от слез, невозможно было услышать отголоски чувств.
Маска, не лицо. Неживая лживая маска. Чересчур идеальная, слишком совершенная, чтобы быть живой.
Ей вдруг стало жутко, и она опустила ресницы, разрывая нить странного и страшного взгляда с той, кто смотрит на нее из зеркала.
Зашелестели юбки, скрипнул паркет под чьими-то шагами. Тяжелый, удушающе-сладкий аромат духов сжал виски, золотистый локон мазнул по плечу, и ее ласково обняли за плечи.
От прикосновения матери Иришь болезненно выпрямилась, точно натянутая до звона струна.
– Поверить не могу, что настал этот день, - улыбнулась ей Айори из зеркала. Золотой взгляд, золотые серьги, золотые кольца, золотая корона в золотых волосах, золотое шитье на пенно-золотом платье... Цвет не янтаря, не солнца, а золота.
Золото... Изменчивый кровавый металл, неверный и лживый. В этом вся она - ослепительная и обманчивая, ведущая за собой во тьму, в бездну.
– Я тоже.
– Ну же, душа моя! Улыбнись!
– улыбка - не золотая, а карминно-алая - коснулась ее губ, пальцы ободряюще огладили плечи, а сама она прислонилась к стулу, склонившись к дочери: - Ты будешь самой прекрасной, а этот день - твоим! Все поклоны, восторги, вся музыка - твоя и в твою честь! Это ли не чудесно?
Дрожь брезгливости и злости пробежала по рукам. Губы Иришь дрогнули, и она попыталась улыбнуться:
– Чудесно, мама. Я ужасно рада.
И ведь верно! Действительно - ужасно.
Айори выпрямилась. Отошла на шаг, окидывая ее взглядом... и Иришь увидела то, что заставило ее похолодеть. Увидела самое чудовищное, самое невозможное, что только можно увидеть - и чего бы лучше бы никогда не видела и не знала!
Иришь увидела в ее глазах любовь.
Любовь! Все, что Айори делает и когда-либо делала, сделано не для себя - для них! Все ее лицемерие, вся эта игра масок и лживость только для того, чтобы сделать их счастливыми!
Только что она, слышащая только себя, может знать о счастье других?
Леди-правительница бесконечно ласково погладила Иришь по плечам, улыбнулась и сказала:
– Все будет прекрасно, душа моя. О таком мы не могли и мечтать! Я обещаю.
Напоследок сжав ее плечи, Айори развернулась - и, всплеснув золотистым подолом платья, покинула будуар.
Иришь не сводила взгляда с ее отражения, исчезающего в зеркальной дали. И, не удержавшись, обернулась - сама не зная, зачем.
– Леди-леди!
– защебетали испуганные фрейлины, о которых она уже успела позабыть.
– Не шевелитесь! Не делайте таких порывистых движений! Будьте осмотрительны! Ваша прическа, Ваше платье!..
Внезапное раздражение, усиленное не проходящей мигренью и коротким разговором с матерью, захлестнуло ее с головой. Пальцы сжались уже не нервно и отчаянно, а в попытке сдержать переполняющий гнев.
– Прочь, - негромко сказала Иришь, прикрыв глаза. Молоточки мигрени уже ударяли в виски, заставляя ее морщиться и прикусывать губу в надежде заглушить одну боль другой.
– Прочь!
– рявкнула она, громче и злее, когда фрейлины даже не шелохнулись.
– Немедленно! Я не ясно выражаюсь?
Ставший жестоким и злым голос заставил фрейлин занервничать и засомневаться, но не исполнить приказ.
– Нам велено...
– нерешительно начала одна из девушек - та, что занималась ее прической, с серебреными ножницами - но, встретившись с уже не мглисто-туманным, а ледяным до прозрачности и ясности северных вод взглядом, осеклась. И, почтительно склонив голову, молча покинула будуар.