В поисках Белой ведьмы
Шрифт:
– Боюсь, что ему придется расстаться с рукой, – сказал Гайст.
– С правой рукой! – проревел Дарг. – Только подумайте – это рука, в которой ему держать нож! Вы должны ее спасти. – Он, улыбнувшись, почесал подбородок. – Спасти – или не видать вам кузницы.
Гайст, выпрямившись, подошел ко мне и заговорил на правильном масрийском языке:
– Я постараюсь ему помочь, но он все равно может умереть. Разбойники из Восточной Пустыни не понимают, что мы фокусники, а не волшебники. Мы не умеем исцелять людей. Среди нас есть только один человек, который сможет это сделать.
– Нет, – сказал
– Значит, ты отказываешься использовать свою Силу не только во зло, но и в добро? Значит, жизнь тебя ничему не научила?
– Я поклялся, что никогда больше не буду заниматься волшебством, Гайст. И я сдержу эту клятву.
– Тебе еще жить много лет. Ты подумал, сколько раз тебе еще придется вот так же заставлять себя отказывать людям в помощи?
Раненый зашевелился и слабо застонал от боли. Мальчик подбежал к нему и обхватил его здоровую руку своими.
– Меня это мало трогает, – сказал я Гайсту, как будто он специально организовал это представление, чтобы разжалобить меня.
– Но, Вазкор, – произнес Гайст, – разве тебя когда-нибудь трогало человеческое горе?
Я не ожидал от него такое услышать. Слова его задели меня за живое, разбередили давно зажившие раны.
– Ты не знаешь сострадания, – продолжал он без малейшей тени гнева в голосе, просто констатируя факт. – Все беды человеческие обходят тебя стороной – так как же ты можешь испытывать сострадание? Тебе должно быть понятно, что жалость, которую один человек испытывает, видя муки другого, по сути своей – страх, что и его самого может постичь такая же участь. У нас холодеет сердце и идет мороз по коже, когда мы сталкиваемся с болезнью, ранами, смертью, поскольку мы знаем, что и нас это может коснуться. Но ты, Вазкор, чья плоть не подвержена этим несчастьям, разве ты можешь переживать вместе с нами?
У меня перед глазами снова витал застреленный олень, и я вспомнил, что я тогда чувствовал – жалость, порожденную страхом при виде смерти. И еще мне пришло на память, как я помогал жрецам во время чумы, пытаясь облегчить страдания других, как будто тем самым я мог отвести болезнь от себя. Да, Гайст был совершенно прав. И тем не менее, без него я не смог бы так отчетливо это осознать.
– Не надо себя упрекать, – продолжал он. – Не требуй от себя большего, чем то, на что ты способен. А способен ты лишь на мимолетные проблески жалости, вызванные ностальгией. Истинное сострадание тебе недоступно. Зато тебе доступно нечто гораздо большее. Спроси у этого человека, что ему больше по душе – чтобы ты его жалел или чтобы вылечил? Рука Дарга легла мне на плечо.
– Что такое? Вы тут болтаете по-масрийски, а мой солдат воет от боли, как волчица. Ну же, Гайст. Вылечи его!
Я произнес хриплым, как у подростка, голосом:
– Гайст, пускай все уйдут. Раз уж я должен это сделать, я не хочу никаких свидетелей.
Гайст вывел людей из пещеры. Я слышал, что он рассказывает им на ходу сочиненные небылицы о том, что я учился в Золотом Бар-Айбитни у известного доктора или еще что-то в этом роде. Увели и всхлипывающего мальчика, и я остался наедине с корчившимся и стонущим от боли раненым.
Я его вылечил. Я не испытывал ни гордости, ни удивления, ни презрения, ни удовольствия, и моя бесчувственность меня нисколько не волновала. Я просто вылечил его. Я просто сделал свое дело, и мне не нужны были звуки фанфар.
Вскоре он пришел в себя. К тому времени я успел перевязать его руку обрывком ткани, чтобы никто не видел, что рана исчезла.
Глядя на меня горящими глазами, он сказал, что боль прошла и что он может пошевелить пальцами и кистью. Я ответил, что если он в течение семи дней не будет снимать повязку и смотреть на рану, то полностью излечится. Он, вытаращив глаза, принялся убеждать меня, что рана исчезла, что это волшебство. Я очень близко наклонился к нему и пообещал, что если он еще раз, в глаза или за глаза назовет меня волшебником, я нашлю на него вурдалака, чтоб тот изгрыз его печень.
Мы расстались в недружелюбном молчании.
Я сидел на камне, немного поодаль от лагеря. Оттуда до меня доносился лай собак и крики людей. Красно-лиловый цвет неба постепенно менялся на фиолетовый, и над Пустыней поднялась серебристая луна. Где-то едва слышно возились крысы. На таких пустынных пространствах каждый звук, как в оболочку, попадает в звенящую пустоту и, каким бы громким он ни был, кажется едва различимым. Крики разбойников, шорохи животных как бы заключены в невидимые пузырьки, символизирующие их недолговечность. Бессмертна только пустыня.
Долго я так сидел. Время от времени я видел, как вспыхивает огонь в кузнице, и думал: «Ну вот, Гайст заполучил свою кузницу». Но, в основном, мысли мои были заняты другим. Я пытался осмыслить свою жизнь. Нельзя сказать, чтобы я обрел покой, скорее, покой показался мне и обдал меня своим холодным дыханием. Когда признаешь свое поражение, тоже становится легче. Я все время старался сдвинуть гору, стоящую у меня на пути и, наконец поняв, что мне это не удается, прилег, благодарный, отдохнуть в тени у подножия горы.
Прошло, наверное, часов пять. Луна прошла зенит и двинулась на запад.
Я снова взглянул на расплывшиеся по лагерю пятна костров, собираясь уже вернуться туда. Внезапно я увидел перед собой человека, слезающего с черного коня. Я обратил внимание на то, что конь этот гораздо благороднее тех лошадей, на которых обычно ездят разбойники. Человек обернулся. Его вьющиеся волосы были подстрижены гораздо короче моих, и одет он был довольно ярко, но, тем не менее, он все же чем-то походил на меня. Я заметил, что с ним была женщина верхом на муле; он обернулся, чтобы заговорить с ней. Они произносили довольно банальные фразы, но чувствовалось, что между ними существует какая-то связь, обмен энергией. На женщине была черная одежда, похожая на ту, что носят в племени. По плечам не ко времени выпавшим снегом рассыпались белые волосы.
Видение исчезло так же быстро, как и появилось. Оно походило не на кошмар, а просто на сон.
Рядом со мной стоял Гайст. Мягким голосом он произнес:
– Что тебе привиделось?
– Моя мать – ответил я. – Моя мать и с ней еще кто то, но не мой отец.
– И в тебе больше нет гнева? – спросил он полуутвердительно.
– Нет, гнева я больше не чувствую. Однажды, в приступе отчаяния вспомнив о моем отце, я поклялся убить ее.
Он попросил разрешения присесть рядом.
– Ты никогда не найдешь покоя, пока не настигнешь ее, – продолжал он.