В поисках Ханаан
Шрифт:
— Бывало, подойду к какой-нибудь старушке, — перебила ее Симочка, — попрошу попить или дорогу спрошу. А потом начну потихоньку выпытывать: «Бабушка, может вы слышали…» И пошло-поехало. Гео посмеивался надо мной. Мол, я немого могу разговорить. Мы с ним в Минске территорию гетто искали, куда евреев из Гамбурга привозили. У кого ни спрашиваем — никто ничего не знает. Пока я не набрела на какую-то побирушку. Говорю: «Тетечка, у меня здесь все погибли. Я одна выжила. Может, вы знаете».
— Пожалуйста, окно, — прошелестела мать, хватая ртом воздух.
— Тебе плохо? — засуетилась Симочка, — Никита, открой окно.
Симочка
И тогда она решила одним махом разрубить весь узел проблем: уехать вместе с матерью, с тем чтобы обустроить ее, а затем вернуться, конечно, не с пустыми руками, вложить раздобытые средства в свое любимое детище — кооператив, тем самым вдохнув в него новую жизнь, и продолжать дело дальше. Симочка с трудом представляла себе, где раздобудет деньги в чужой стране. Не на деревьях же они там растут. Но она верила в себя.
Мать была посвящена в романтическую часть плана — уехать. Остальное она узнала спустя несколько месяцев. И потому удивилась, когда на перроне Даша, шмыгая носом, повисла у нее на шее и сквозь слезы начала причитать: «Береги себя, Петровна! А за Симку не боись! Она для меня как доча. Я и постираю, и приберу, и кушать сготовлю». Но тут объявили, что поезд отправляется. И кавээнщики разных призывов, собравшиеся вместе по случаю отъезда Симочки, грянули: «Разлучница Америка…» Растроганная Симочка, уже стоящая на подножке вагона, забыв конспирацию, прокричала: «Ребята, я скоро вернусь! Одна нога там, другая здесь!» Но мать приписала это восклицание очередному взлету Симочкиной фантазии.
Когда по прошествии времени Симочка засобиралась назад, Зоя Петровна совершенно растерялась.
— А я? — спросила дрожащим голосом. — Что без тебя тут буду делать?
— А что ты, что ты? — затараторила Симочка, заглушая в себе жалость. — Еда, квартира есть. Ты здесь не одна. Рядом Поля. Будешь ездить с ней в русский центр, развлекаться. Там концерты, русское кино, библиотека. Ты обо мне подумай! Хочешь, чтобы твоя дочь нянчила чужих детей, мыла полы, выгуливала собак? Или стала педикюршей, как Поля? Мыть чужие ноги и собирать в карман чаевые! И потом, я ведь не насовсем. Налажу все и приеду обратно. В августе, к своему дню рождения — как штык! — забормотала, сама не веря своим словам.
Зое Петровне хотелось уцепиться за нее, закричать в голос: «Не оставляй меня одну. Умру с тоски! А вдруг тебя не дождусь? Ведь я старуха!» Но не позволила себе даже всхлипнуть. Сглотнув комок, подкативший к горлу, обронила: «Езжай!» Вынула из шкафа деньги, припрятанные на черный день, отложила несколько купюр в сторону.
— Бери. Мне так много не надо, — пододвинула Симочке остальные. — Ты у Даши остановись. Она хоть присмотрит за тобой.
— Мамся, а почему тебе не приняться за роман? Всю жизнь писала муть, про колхозные танцы-шманцы. Напиши свое, стоящее.
— Роман? — горько усмехнулась мать.
— Ну пусть это будут детские сказки или воспоминания. Займись чем-нибудь! Собирай пуговицы, марки. Только не кисни. Неужели не надоело! Только и слышно от тебя: Симочка туда, Симочка сюда.
— Езжай и не беспокойся за меня, — храбро ответила Зоя Петровна.
Через месяц после отъезда Симочки пришло письмо, не похожее ни на счет за телефон или квартиру, ни на рекламный проспект. Зоя Петровна уже научилась их различать. Она долго размышляла, что с ним делать. А потом набралась духу и позвонила Поле. Та приехала на следующий день после работы, нагруженная пакетами.
— Я в русский магазин заскочила. Вкусненькое вам привезла: конфеты московские, селедочку, варенье вишневое, хлебушек наш. А то у них вата ватой, — частила Поля, выгружая кульки и баночки.
— Ты извини, Поля. Мало у тебя своих хлопот, так Симочка еще меня подбросила. Я как подкидыш, — невесело пошутила она.
— И не стыдно вам, Зоечка Петровна? — возмутилась Поля. — Мы ведь родные люди! И за Симку переживать нечего. Вокруг нее всегда люди, страсти, фейерверк, накал. Думаете лучше быть такой как я? — Поля грустно улыбнулась. — Живу как стоячее болото. Одна. Может, все оттого, что бабушка с детства осаживала: «Не витай в облаках! С нас хватит твоего отца. Не забывай, кто ты есть и кто твои родители».
— А ты похожа на нее лицом, — задумчиво сказала Зоя Петровна. — Послушай, я давно хотела спросить, — она замялась на секунду, — что с бабушкиной книжкой, с «Записками»?
— Так вы знали о них? — удивилась Поля. — Ничего не получилось, — и покачала головой. — В шестидесятые хотели издать, потом эта волна прошла. Начали откладывать, после вычеркнули из плана. Перед отъездом хотела ее орден и рукопись отдать в музей, бабушки к этому времени уже не было. Не приняли. Сказали, в запасниках нет места.
— А тут ты не пробовала издать?
— Зоечка Петровна, кого это здесь волнует? Они разве понимают, что мы пережили? Сытый голодного не разумеет, — Поля вздохнула, безнадежно махнула рукой. — Ну где ваше письмо?
Она пробежала глазами по листу и рассмеялась:
— Сотое китайское предупреждение. Муниципалитет требует, чтобы все незаконные жильцы выехали из дома до конца месяца. Поздно спохватились, голубчики. Вначале наплодили бездельников. Давали им пособия, квартиры. Теперь опомнились. А люди привыкли ничего не делать. Но вы, Зоечка Петровна, не волнуйтесь, вас это не касается.
Утром следующего дня Зоя Петровна проснулась от шума под окном. Она выглянула на улицу. На баскетбольной площадке собралось около десятка испанцев и черных. Почти у каждого на плече была деревяшка, издали напоминающая лопату для чистки снега. Со стороны хайвея подъехали два фургона с антеннами на крыше. Из них вышел высокий белый мужчина в клетчатой рубахе и джинсах, а вслед за ним выскочили проворные молодые люди, которые начали тянуть кабели, ставить камеры. Над толпой взметнулись деревяшки с надписями. Из подъездов высыпала толпа. Словно по приказу, все выстроились. Во главе процессии стал мужчина, приехавший в фургоне. Операторы прильнули к камерам. И люди пошли, следуя друг за другом, вдоль проволочного ограждения площадки, что-то скандируя на ходу.