В поисках Ханаан
Шрифт:
— Златка? — Гутман приподнялся с тюфяка, расстеленного на полу.
— Где мама? — прохрипела я.
— Не нужно плакать! — и растянул губы в натужной улыбке, обнажая младенческие беззубые десны. Из его глаз текли медленные стариковские слезы. — Знаешь, где сейчас твоя мама? У престола Всевышнего. Ее душа молится и кричит: «Ты должен спасти мою кровь», — пронзительно посмотрел мне в глаза. — Можешь поверить, твоя мама добьется своего. А сейчас беги к юденрату. Их еще не увезли.
Тела
— Мама! — кинулась я к ней.
Но полицай толкнул меня в грудь, и я упала на колени. «Ты совсем спятила, — внезапно услышала низкий мамин голос, — уходи отсюда! Уходи! Этот зверь сейчас убьет тебя!»
На нашем топчане стало просторней. На нем осталось лишь двое — я и мой мальчик Эля.
Эля беззвучно копошился в тряпье, а я латала драный мешок из дерюги, который пах клеем и кожей. В боку его зияла дыра.
— Было у матери десять мальчишек, — чуть слышно пела я, — Боже мой, Боже мой, десять мальчишек.
— Что ты поешь ребенку? — старик Гутман вдруг вскочил со своего тюфяка и сверкнул глазами. — Хватит этого еврейского плача! Наш мальчик должен ничего не бояться. Хватит! — грозно повторил он и сжал кулаки.
Его пальто распахнулось, открыв короткую грязную рубаху и впалый живот, поросший седыми волосами. Я угрюмо подумала: «Что нужно от меня этому несчастному старику? Я тоже хотела ничего не бояться. Но разве не мои ноги выплясывали перед Головняком, разве не я каждый день протискиваюсь в середину колонны, чтобы уберечься от ударов прикладов, и разве не мои локти и колени елозили перед юденратом?»
— Идите прилягте, Борух, — сухо оборвала его.
Он виновато посмотрел на меня, сник и поплелся в свой угол тяжелой стариковской походкой.
После того как мамы не стало, каждое утро, чуть свет, он начал куда-то исчезать. Мы виделись только по вечерам. Приходил продрогший и усталый. Открывал крышку подпола, где я целыми днями отсиживалась с ребенком, и помогал мне оттуда выбраться.
— Смотри, что заработал сегодня, — он выгружал из карманов маленькие луковки, подгнившие картофелины, жухлые капустные листья. — Думаешь, если старик — значит, уже все? Нет! Свою семью я еще могу прокормить, — и, хорохорясь, вышагивал из угла в угол, пока я готовила похлебку. Случалось, украдкой робко касался мальчика.
— Что вы там шепчете, Борух? — однажды спросила его.
Гутман смешался и отдернул руку:
— Скажи, как понять? Вокруг пепел и смерть, а здесь чудо. Новая жизнь. Быть может, это Он подает нам знак, что мы будем прощены?
— Прощены?! Кем? Вашим Богом? — выдохнула в гневе. Меня охватила неизъяснимая
— В чем наша вина? В том, что хотим жить? Чем мы хуже других? — выкрикнула, дрожа от гнева.
Гутман вздернул бороду и двинулся на меня:
— Ты считаешь, что мы безвинно страдающие? Мой старший сын Авром бросил Тору и пошел делать революцию. Мой сын Шимон тоже решил, что лучше служить новой власти, чем тачать сапоги или шить картузы. Мою дочь Эстер волновала жизнь пролетариев всех стран, но не волновала жизнь ее родителей и ее мальчика. Мой внук Маркус — это особый разговор. Сама знаешь, он служил этой власти как верный пес. Жил как перекати-поле. Ни кола, ни двора. Вначале по путевке его послали в Среднюю Азию, потом на Дальний Восток, потом на строительство канала. Он объяснял: «Я нужен партии». И чем эта партия отплатила ему за это? Обвинила во вредительстве! Наградила его тюрьмой и лагерем! — старик зло рассмеялся. — Зачем он женился на тебе? Разве не чувствовал, что ходит по краю пропасти? Что ты с ним видела, кроме слез? Почему он в первый же день ушел добровольцем на войну, не думая о том, что ты носишь его дитя? Ему родина дороже, чем ты? Зачем мои дети полезли в самую гущу этой смуты? У нас что, мало своего горя, своих еврейских забот? Зачем они все хотели танцевать на чужой свадьбе?
— Почему чужой? — вспыхнула я.
— Потому, что мы чужаки, — закричал он, — потому что нигде и никогда нас не хотели, не хотят и не будут хотеть! — бросил на меня пронзительный взгляд и усмехнулся: — Ты переживешь меня и еще не раз вспомнишь Боруха Гутмана.
С тех пор как не стало мамы, мы — я и мой сын Эля — всегда вместе. Лишь только там, за спиной, в мешке с заплатой на боку, начиналась тихая возня, как мой хребет натягивался точно тугая струна. Легкий толчок в спину, слабое кряхтение — и я уже вздернула плечи, уже начала качать между торчащих лопаток маленький, почти бесплотный комочек.
— Т-ш-ш, — еле слышно сквозь стиснутые зубы выталкивала из себя тихие звуки, — а-а-а, — пела, не разжимая губ.
Он тотчас затихал, мой сынок. «Видишь, мама, какой умный у меня мальчик», — беззвучно роняла в пустоту.
«Почему ты ходишь с ребенком по гетто? Почему не отнесла его к Станкевичам? И не смей делать вид, что ты не помнишь адреса. Шорная, пять. Увидишь, это плохо кончится», — голос мамы дрожал и рвался от страха.
«Ни за что, мама! Я не отдам его. Теперь ни на секунду не оставляю его одного. Но сколько можно объедать Гутмана? — я вскидывала плечи и еще туже подтягивала лямки мешка. — Хватит, мама! Не рви свою душу. Ты уже свое отмучилась».
«Прошу тебя, будь осторожна. Обещаешь?» — устало шептала мама.
«Да, да», — кивала я в такт шагам, ныряя головой в плечи. Бесцельно брела, глядя себе под ноги, стараясь не замечать развалин и пожарищ.