В поисках Ханаан
Шрифт:
Я положила ребенка на топчан, начала сматывать с себя тряпье, под которым был спрятан котелок с похлебкой.
— У нас сейчас будет настоящий праздник, Борух, — мама забегала по кухне, зазвенела посудой. — Ай-яй-яй, — причитала она, расставляя плошки на маленьком шатком столике, — сегодня брис у вашего правнука, Гутман! Кто мог подумать, что мы доживем до такой жизни. Какое угощение у нас на столе! Моим врагам такое угощение, — мама внезапно выпрямилась, подняла вверх руки, прищелкнула пальцами и закружилась на месте.
—
Старик смотрел на нее, покачивая в такт головой и криво усмехаясь, словно не разрешая себе распустить губы в улыбке. Неожиданно с силой дернул себя за кадык и затянул густым дрожащим басом:
— Ми ше-бей-рах [5] …
Мама в ужасе застыла на месте:
— Гутман! Вы понимаете, что поете? Вы сумасшедший, Гутман, — ее глаза расширились в ужасе. — У нас, слава Богу, все здоровы.
— А мир? Разве мир не болен? — взвизгнул старик и затряс судорожно сжатыми кулаками над своей головой. В его водянистых глазах, испещренных красными прожилками, вспыхнул неукротимый гнев. — Чего вы хотите от меня? — он яростно ткнул костлявым пальцем в мамину сторону. — Чтобы я вместе с вами плясал и славил Бога? Тогда кто скажет Всевышнему: «Одумайся, пока не поздно! Посмотри, кто заключил с Тобой сегодня союз! Не смей позорить своим безумием это чистое дитя!» Разве я могу молчать? В этом мальчике течет моя кровь! — Гутман картаво булькнул горлом и выскочил за дверь.
Ребенок громко заплакал. Я прижала его к себе, опустилась на топчан и, выпростав грудь, сунула сосок во влажный горячий ротик.
— Что за человек! — горько усмехнулась мама. — Всю жизнь с кем-то воюет, ищет справедливости и сводит счеты. Теперь он взялся за Бога, — она поправила пеленку и тихо проронила: — Не слушай этого старика, мой внучек! Бог нам дал два костыля в этой жизни — терпение и надежду, — мама бросила на меня быстрый взгляд и крикнула вне себя: — Молчи, безбожница, молчи!
Зоя Петровна отбросила от себя ручку и закрыла глаза: «Нет! Не могу! Хватит! Я больше не выдержу!». Она вскочила изо стола, пробежалась по комнате. «Ты должна это дело довести до конца», — прикрикнула она на себя и снова взялась за ручку.
Откуда, мама, ты брала силы для жизни? Теперь я много старше тебя. По возрасту — годишься мне в дочери. И если свершится чудо, и мы встретимся с тобой ТАМ, ты не узнаешь меня.
— Симэлэ! Симка! — окликну тебя. — Мамка моя! Это я — твоя Златка!
…Прошло два месяца. Весна в тот год выдалась переменчивая, капризная. Морозы сменялись оттепелью. То наметало сугробы, то снег оседал, истекая ручьями и маленькими озерцами луж. Мои короткие войлочные ботики не успевали просохнуть за ночь. Я приходила
В одну из ночей мне причудилось, будто кто-то трясет кровать и кричит: «Златка, проснись!» Я через силу разлепила глаза. Мамина холодная рука дергала меня за плечо:
— На днях будет акция.
— Акция?! — тихо вскрикнула я. — Не может быть! Это все выдумки.
— Ша, ша, — мама прикрыла мой рот ледяной ладонью. — Люди знают, что говорят, — прошептала она. — Мне сказал верный человек.
Мальчик, зажатый между нашими телами, начал ворочаться и кряхтеть. «Т-ш-ш», — зашипела мама, успокаивая его. Мы прислушались к настороженной тишине комнаты, где на полу на грудах тряпья в каждом углу ворочались и вскрикивали со сна люди.
— Я договорилась с одной знакомой, она согласна взять ребенка. Ее фамилия Станкевич, — словно издалека донесся мамин шепот. — Если со мной что-то случится, не смей убиваться. Нам обеим все равно не выжить. Осталось всего четверть стакана пшена. Это тебе на самый черный день.
«Черный день!» Меня внезапно охватил озноб. За стеной послышались шаркающие шаги, кашель.
— Юден! Арбайт! [6] — донеслись гортанные голоса с улицы.
— Быстрей вставай! Опоздаешь, — испугалась мама.
Я лихорадочно начала наворачивать на себя тряпье. Она заметалась, пытаясь мне помочь. И, когда я была уже у самых дверей, чуть слышно прошептала мне на ухо: — Запомни — Шорная, пять. Катя Станкевич.
— Поговорим вечером, мама, — оборвала я ее и выскочила за порог.
Назад, в гетто, нас пригнали лишь в конце следующего дня. Ночь мы провели в заброшенном амбаре. На другом конце города. Было еще светло. У ворот стоял Головняк, самый злобный из полицаев. Увидев нашу колонну, пьяно засмеялся:
— А, птахи, прилетели таки до своего гнездышка! А мы здесь без вас вчера вечером повеселились. Постреляли немножко жидков. Ну, станцуйте на радостях, — вскинул автомат, повел его вдоль колонны, и грозно прикрикнул: — Ну!
Колонна на миг замерла. И вдруг возле меня кто-то, зашаркав, начал переминаться и топать. Я оцепенела. Внезапно очнулась и почувствовала свои ноги. Они быстро, пружинисто двигались, переступая с пятки на носок, казалось, зажили своей, отдельной от меня жизнью. Головняк яростно цыкнул слюной и покачнулся: «Гэть отсюдова!» Мы стояли, не шевелясь. Потом по одному начали проскальзывать через арку ворот. Миновав плац, я стремглав помчалась к нашему дому.