В поисках Ханаан
Шрифт:
Внезапно послышалось: «Маркус Гутман». Она вздрогнула, начала проталкиваться вперед. Запнувшись в темноте, толкнула кого-то локтем. Когда наконец вырвалась из толпы, высокого худощавого старика с накинутым на плечи пледом уже вели по направлению к автобусу. Забыв о страхе, она попыталась было рвануться за ним. Но ее поставили в строй. И тотчас услышала рядом русскую речь.
— Куда прется? Ведь ясно сказано: эвакуированы будут все.
Зоя Петровна оглянулась и севшим от страха голосом спросила:
— Скажите, что происходит? Куда нас собираются везти?
— В гостиницу, — ответили ей из темноты, — разве вы не знаете? Вам что, не сказали в чем дело? Эти сволочи, которых отсюда выселяют, пытались вывести из строя лифт. Сработала пожарная сигнализация.
—
Сознание толчками стало возвращать ее к действительности. Уже начало светать. В сером тумане проступали контуры пожарных машин, скорой помощи, нижние этажи дома-башни и чахлый придорожный лесок. В утреннем воздухе раздался звон колокола, затем низкий гудок и грохот колес проходящего мимо состава. И тут Зоя Петровна услышала, что выкликают ее фамилию. Она встала, оглянулась и побрела к вновь подкатившему автобусу. Предыдущий, наполненный людьми, дав короткий сигнал, набирал скорость.
После ночного происшествия жизнь Зои Петровны круто изменилась. Теперь она целыми днями глядела в окно, следя глазами через щели жалюзи за проходящими мужчинами. А вечером, когда спадала жара, выходила во двор, садилась на скамейку, с которой могла наблюдать за входами в парадные, и сидела до тех пор, пока окончательно не становилось темно. «Не может быть, чтобы мне показалось. Я ясно слышала — Марк Гутман», — думала она, возвращаясь домой. «Тебе не кажется, что это смахивает на старческое безумие? — с едкой насмешкой спрашивала она у себя. — Допустим, ты его нашла. Ну и что дальше? Что ты ему скажешь? Простите, вы случайно не мой муж? Или просто кинешься без слов ему на шею? Кому нужны китайские церемонии? Ведь прошло всего ничего — чуть больше чем полвека. Затем по закону драмы — рыдания, объятия, поцелуй чуть траченных молью влюбленных — и занавес. Вероятно, есть одно препятствие — его нынешняя жена. Не может быть, чтобы жил один. Вокруг него всегда роились женщины. Но это не так уж важно при вашей неугасимой любви. У него был его конек — исповедаться и с плеч долой. Каяться любил со всеми подробностями, чтобы она ясно представляла, что бросил он в краю далеком ради нее. Так было всегда, даже в сороковом, когда вернулся со строительства канала, куда сослали после лагеря на поселение. Там была сметчица Люба. «Поздравляю! У тебя, оказывается, прекрасная память, моя милая!» — Зоя Петровна сморщила губы в усмешке. Итак, перечисляем в хронологическом порядке: Гитя, Люба, Леночка! Хотя Гитя под вопросом. От нее Марк всегда решительно открещивался. Говорил: «Просто соседка». И смеялся над пылким воображением молодой жены. «А вдруг, дорогуша, эта история со стариком тоже плод твоего воображения? Разве не ты собиралась под прикрытием темноты рвануть через лесок, а там по рельсам, садами и огородами в Красную Армию? Вот была бы потеха. Партизаны в тылу Америки».
Признайся, как ты не старалась привязать к себе Марка, он всегда норовил ускольнуть. И Симочку не удержала. Такова твоя планида: ты пытаешься врасти в чью то жизнь, цепляешься как репей. Вначале тебя осаживают, отталкивают, а потом не выдержав, бегут как от чумы. Но ты же знала что Марку нужно было от тебя. Прямо сказал:«Если со мной случится нехорошее, ты из тех, кто будет ждать». Чувствовал – ходит по краю пропасти, двух прорабов с его участка уже посадили за вредительство. А если рассудить, в чем он виноват? В тот его приезд не было между вами ничего кроме поцелуев и поглаживаний. Но ты потеряла голову, считая, что это любовь до гроба, взвалила на себя этот камень и тащила его три года, пока он не вернулся «оттуда». Помнишь как посылала посылки? Как ждала у калитки почту?
Зоя Петровна замерла точно вкопанная. Почта! Как все просто. Вместо того, чтобы строить из себя топтуна, торчать целыми днями у окна или на скамейке, проверь почтовые ящики. На каждом из них есть фамилия жильца.
На другой день утром пошла в магазин «99 центов», купила дешевый китайский фонарик, батарейку. Ночью, когда дом затих, спустилась в вестибюль,
В один из вечеров, придя домой, она бесцельно походила по комнате, затем села за стол, положила перед собой стопку писчей бумаги, взяла ручку и начала писать крупным старческим почерком:
«В тот день колонну задержали дольше обычного. Остервеневшие полицаи, в который раз пересчитывая нас и вновь сбиваясь, размахивали прикладами. Наконец один из них зычно крикнул: «Гэть!» Я помчалась домой. Рывком открыла дверь. И в испуге отпрянула. На лавке вдоль стены, на топчане, на табуретах сидели бородатые старики.
— Что случилось, мама? — крикнула я.
— Это ваша дочь? — спросил один из стариков, крохотный, сморщенный, в облезлой кроличьей шубе. И начал осторожно сползать с топчана, прижимая к животу потертый акушерский саквояж.
— Пришла? — не оборачиваясь, обронила мама.
Раскрасневшаяся, похорошевшая, она была вся в хлопотах. А в изголовье топчана кряхтел и ворочался мой мальчик.
— Что вы сделали с ребенком? — не помня себя, бросилась к сыну.
Старик в шубе испуганно попятился к двери:
— Зайд гезунд [4] , — бормотал он, прижимая к груди, словно дитя, свой саквояж.
— Куда же вы! — мама подскочила и схватила его за рукав. — Не обращайте внимания на мою дочь. Ей вдолбили, что есть только один бог на свете — Советская власть, — она едко усмехнулась.
— Что вы такое говорите? — тихо ужаснулся он, деликатно пытаясь выскользнуть из маминых цепких пальцев.
— Вы и теперь их боитесь? Все! Кончилась эта власть. Теперь мы в руках другого Амана, — мама возбужденно засмеялась.
— Замолчи! — крикнула я.
Точно спугнутая стая птиц, старики гуськом начали выскальзывать за дверь.
— Ты разогнала миньян! — мама всплеснула руками и враждебно посмотрела на меня.
— Я же запретила делать мальчику обрезание! — подхватив ребенка, прижала его к себе.
— Тихо, женщины! Нельзя ссориться в такой день. Это плохая примета для мальчика, — раздался за моей спиной хриплый простуженный голос.
Я обернулась. Прижавшись спиной к холодной печке, стоял Борух Гутман, дед моего мужа. На нем было надето старое женское зимнее пальто с обтерханным воротником. На голове, точно перевернутое птичье гнездо, чернела засаленная ермолка.
— Да-да, вы правы, — метнув на меня яростный взгляд, мама отрывисто спросила: — Ты что-нибудь принесла?