В поисках Ханаан
Шрифт:
— Хорошо, — коротко ответила Поля.
Сама уже который день безрезультатно набирала Симочкин номер. Но никто не поднимал трубку. И когда, далеко за полночь, наконец дозвонилась, сразу набросилась на Симочку с упреками:
— Ты где пропадаешь? Мы как договаривались с тобой? Уезжаешь на два, от силы три месяца. А тебя нет уже больше чем полгода.
— Че сердишься? — стала оправдываться Симочка. — Мы с Виликом и Гошей ездили на машине в Гамбург. Представляешь, нам удалось найти дом, из которого депортировали дедушку Вилика и его тетю с детьми. Теперь там стоит столбик с табличкой. На ней их имена и фамилии. Это в бывшем еврейском районе. Там перед каждым домом по нескольку
— Слышу, — глухо отозвалась Поля, не решаясь Симочке сказать правду. Наконец собралась с духом. — Симка, в общем, не разводи панику. Но мама сейчас в госпитале. Тебе нужно срочно лететь.
Симочка прилетела ночью. Поля встречала ее в аэропорту.
— Как мама? — кинулась к ней Симочка.
— Так себе, — неопределенно ответила Поля, — тебя ждет.
— Вези меня в госпиталь, — потребовала Симочка, садясь в машину.
— Ты сошла с ума. Кто тебя сейчас пустит? Нужно ждать до утра. Поехали ко мне.
— Нет, — угрюмо сказала Симочка. — У тебя ключи от маминой квартиры с собой? Я хочу переночевать там.
Утром она как вихрь ворвалась в палату. Увидев ее, Зоя Петровна привстала. Симочка к ней кинулась, обняла, начала целовать. Потом присела на краешек кровати, взяла за руку:
— Ой, мамся, мамся! Как ты меня напугала! Ну ничего, поправишься — поедем домой. Что нам здесь делать? Вокруг все чужое. Мы с Виликом уже начали строить дом. Будем жить все вместе. Одной семьей. Знаешь, я ведь теперь Шульц. Вилька сказал: «Меняй фамилию». Я и поменяла.
— Там, на столе, — невнятно забормотала Зоя Петровна. Наконец собралась с силами, пристально посмотрела на Симочку: — Ты прочла?
Симочка замерла на миг, а после зачастила, старательно отводя взгляд в сторону и стараясь унять внезапную предательскую дрожь пальцев:
— Мамся! Это потрясающе! Я знала, что ты у меня талантливая. Особенно удался старик Гутман. Прямо глыбища! Одно только не понравилось — у тебя на каждом шагу Сима. Точно нет других имен.
Зоя Петровна откинулась на подушки, прикрыла глаза. Будто издалека до нее доносился голос дочери. «Мы с Виликом… Гоша… Дашуня…» Из-под полуприкрытых век бросила пытливый взгляд на Симочку: поняла или нет? Та, словно откликаясь на этот взгляд, притянула ее к себе:
— Все будет хорошо, мамся! Увидишь! Теперь у нас все будет хорошо!
Городищи — Fort Lee, 1996–2007
Октябрина
1
Этой ночью Октябрина Иосифовна спала чутко и беспокойно. Все мерещились какие-то голоса, шаги. А под утро приснился странный путаный сон. Будто в комнате матери, словно в прежние времена, коротко позвякивает трофейный «Ундервуд». Она твердо знает, что мать там, за тонкой перегородкой, но войти к ней не может, потому что дверь наглухо заколочена. Через узкую щель вглядывается в согбенную фигуру за машинкой. Рука в старой перчатке с обрезанными, точно в митенках, пальцами застыла над пожелтевшим целлулоидом клавиш. Из глубины железного чрева машинки слышится строгое отрывистое «дзынь». Это упрятанная среди рычагов и пружинок крошечная стальная булава ударяет по овальной чашечке, возвещая конец строки. Ей явственно видны блеклые неровные строчки: «Взят ем деревн Бр уэга законч л сь гвадалахарск е бо ». Чуть ли не в каждом слове зияет пробел. Уже много лет, как рычаг с буквой «и» пришел в полную негодность. Эта западающая буква «и» внезапно вызывает в ней вспышку страха и ярости. «Мама, ты почему до сих пор не починила машинку? Разве ты не знаешь, что это улика?» – Она что есть силы стучит кулаком в перегородку.
Мать машинально поправляет вытертый до белизны коверкотовый пыльник, небрежно накинутый вместо халата, и, не оборачиваясь, холодно роняет: «Мне нечего бояться». Ее хрипловатый голос чуть надтреснут, глуховат. Голос заядлой курильщицы. «А мой сын? О нем ты подумала?» – В бессильном гневе Октя ударяет ногой по перегородке, и та начинает хлипко вздрагивать. Внезапно откуда-то издалека, словно с другого берега реки, доносится детский крик: «Мамите! Мамите! Нерейкя! (Мамочка! Не нужно!)».
Она вынырнула из сна, точно из ледяной проруби. Долго лежала со стесненным дыханием. Наконец решилась открыть глаза. «Где я?». Обвела взглядом комнату: жиденькую колченогую этажерку, изъеденный шашелем буфет, диван, обтянутый потрескавшейся кожей, громоздкий старый приемник. «Ах, да, на Петровке!». Несколько минут лежала вся еще во власти беспокойного сна. Внезапно ворвалась тревога: «Как там мать?! Как бы с ней чего не случилось. Уж больно вчера была взволнована встречей». Вскочила с постели, наспех накинула на плечи халат.
Там, у себя дома, за тридевять земель – о матери месяцами не вспоминала. А сейчас, когда опять оказались в одном городе, беспокойство начало когтить душу. Словно кто-то провисшую, ослабленную струну вновь туго натянул на колок.
Вчера с вокзала помчалась наугад на Обуховку. Последнее время, после того как сестра матери, тетя Женя, овдовела, мать вроде бы прижилась у нее. Одним махом, не дожидаясь лифта, взлетела на третий этаж. Нажала на кнопку старенького расхлябанного звонка. «Кто?» – Раздался за дверью дребезжащий, старческий голос. Ее долго рассматривали в глазок, наконец – загремела цепочка. Мать осторожно, с опаской открыла дверь. Сразу же, прямо с порога начала жаловаться:
– Наконец-то. Я уже извелась. Этот Федорчук – ты ведь его помнишь? – настоящую осаду устроил. Даже из милиции звонили: «Срочно освободите комнату».
Озабоченно бормоча, она подсунула Окте разношенные старые тапки: «Переобуйся, а то наследишь». Октя растерянно кивнула в ответ: «Хорошо, мама! Не беспокойся, мама!», – Внезапно почувствовав щемящую боль. В этой беспомощной хрупкой старушке с маленькой, усохшей головкой ничего не осталось от того волевого, напористого и непреклонного бойца, какого она привыкла видеть в матери.
– Ты пойми, я ведь не против. Давно решила выехать с Петровки, – громко, словно глухой, втолковывала ей мать, – но нужно документы оформить. А потом – вещи, их ведь тоже надо куда-то деть. – На миг задумалась. Тяжело вздохнула. – В сущности, все это старье. Все можно выбросить. Только кофры жаль. Ты помнишь эти кофры? – Она как-то приосанилась на миг. Посмотрела многозначительным долгим взглядом на Октю. – Единственная стоящая вещь, которую я привезла из Польши. – Ее губы скривились в горькой усмешке.
– Помню, конечно. – Окте вдруг почудился запах новых кожаных чемоданов. – Это было в сорок девятом, верно?
Но мать уже не слушала ее. Мелко, по-старушечьи тряся головой, тихо забормотала:
– Как назло – Женя в санатории. А я приболела.
Прошу: «Подождите». Он ни в какую. Звонит по несколько раз на день. Поверишь, даже телефон отключила. – Она тронула черный шнур, и он мягко качнулся. – Я на Петровке уже больше полугода не появлялась.
Холодно. Скользко. Куда я пойду? Да и зачем? Последний раз в начале осени там была. Вот он и отсудил у меня комнату. Я на суд не пошла. Послала бумагу, мол, согласна.