В поисках себя. История человека, обошедшего Землю пешком

Беливо Жан

Мне удается перевести дух, только оказавшись под арочными сводами очаровательного садика во дворе дома мадам Фредес. Он выстроен в колониальном стиле. Там царят умиротворение и покой, что так не вяжется с толчеей на улице. Моя спасительница сопровождает свои гостеприимные жесты несколькими испанскими словами, которые я силюсь запомнить. Чуть позже нас навещает ее сестра, которая приносит целый ворох детских книжек с картинками. И тогда я понимаю, что хозяева позволяют мне задержаться здесь на столько времени, сколько потребуется на адаптацию к новой жизни, в которую я только что окунулся.

Следующие двенадцать дней я чувствую себя в гостях у мадам Фредес как в уютном коконе. Днем делаю перерывы в уроках испанского и устраиваю себе прогулку по улочкам города. Нередко хозяйка присоединяется ко мне и, будто несмышленыш, я бреду следом за ней между разными лавочками, пропитываясь непривычной жизнью. Иногда размышляю о странных репликах по поводу опасностей Мексики, что слышал по ту сторону границы. Опасно? Здесь, в Матаморосе? По мере того как мой пульс приходит в норму, я чувствую себя все лучше и лучше. Даже бросающаяся в глаза нищета уже начинает казаться романтичной. И я осторожно погружаюсь в липкую

патоку нахлынувших эмоций: как многим другим наивным путешественникам, мне начинает казаться, что я влюбляюсь. Влюбляюсь в страну, в язык, в местных жителей и даже в мадам Фредес, такую нежную и доброжелательную, чье деликатное внимание так здорово облегчает мою жизнь. В первые месяцы моего похода, признаюсь, было очень трудно привыкнуть к мысли, что я добровольно лишил себя физической близости с моей дорогой Люси. И, конечно, мне случалось очаровываться красивыми женщинами, которых я встречал по пути. Но все мои симпатии испарялись через пару часов, едва я утолял терзавший меня голод по обычному человеческому общению, неизбежный в таком отшельническом аскезном походе. Как и все, я хотел с кем-то говорить, с кем-то спорить… Действительно ли я был настолько приворожен этими женщинами или это закономерные последствия моего монашеского образа жизни? Но все же в Матаморосе меня накрыло волной нежности и романтики. Какая-нибудь другая женщина на месте мадам Фредес — я сейчас с ужасом думаю об этом! — могла бы запросто затащить меня в сети этой фальшивой идиллии. Нервный, смущенный, не способный справиться с охватившим меня потоком эмоций, я решаюсь открыться мадам Фредес и признаюсь ей в любви. Ее мгновенный и четкий ответ, брошенный ледяным тоном, можно сравнить с хлесткой пощечиной: «Разве ты забыл, что у тебя есть другая женщина?» Опускаю голову. Ну конечно, есть. У меня есть моя дорогая Люси, которую я обожаю и которая любит меня вопреки всему. Люси, что подарила мне даже больше, чем любовь: она дала мне свободу. В одно мгновение моя едва зародившаяся страсть испаряется и уступает место чувству стыда. Люси. Моя Люси. Отныне я должен сконцентрировать все мысли и мечтания на своей уникальной любви — с этой секунды и до самого последнего шага.

Утром 7 марта я решаю, что достаточно долго пользовался гостеприимством мадам Фредес и пора снова отправляться в дорогу. Накануне я впервые столкнулся с чувством, которое будет посещать меня часто на протяжении всех предстоящих лет пути; ноги будто бы сковывает, сердце стучит глухо, словно экономит удары. Каждый из органов чувств как будто приведен в боевую готовность. Мне кажется, что я стремительно возвращаюсь в первобытное состояние, поворачивая колесо эволюции вспять… Это мой инстинкт дает команду двигаться в путь.

Меня ждет Южная Америка.

Признаться, я все-таки немного трусил…

Проведя несколько дней на палящем солнце, я, порядком измученный, наконец прибыл в деревню Сото-ла-Марина. Только что я пересек пустынную область, где видел многочисленные ранчо протяженностью до десяти тысяч акров каждое. И ни души… Впервые я всерьез голодал, не говоря уже о том, что не подумал о достаточном запасе питьевой воды. Нужно пристальнее следить за тем, чтобы не перерасходовать припасы. В надежде попроситься на ночлег я направляюсь в сторону местного полицейского участка, но по пути замечаю покачивающуюся на всех ветрах крышу маленькой такерии [15] . Ее хозяйка Мария, очаровательная молодая женщина, делает лучшие тако, которые мне когда-либо доводилось пробовать. Она ласково приглашает меня обосноваться у нее, поставив палатку прямо за такерией. «Здесь спокойно», — заверяет она меня, не прекращая нарезать лук. Славная Мария! Ей я обязан своим «первым крещением» этими сумасшедшими мексиканскими ночами, шум которых не уступает звучанию настоящего рынка. Едва я устроился поудобнее в своей палатке, как откуда-то донеслись тявкающие звуки, такие резкие, будто кто-то колотил разводным ключом по автомобильному кузову. Тотчас со всех сторон ответила еще добрая дюжина собак. Вой и лай слились в дьявольский концерт. Уловив подозрительные звуки, будто кто-то царапается, я выбрался из палатки и увидел, как один пес удирает с буханкой моего хлеба, а второй — тащит в зубах мой сыр. В ту же минуту вокруг принялись петь петухи, поздравляя собачью свору с удачной добычей. Остаток ночи я провожу уже совсем без сна, отчаянно бранясь и призывая в свидетели привязанную неподалеку свинью. Нелюдимое и неразговорчивое существо, казалось, даже начало поддерживать меня ворчливым похрюкиванием. На рассвете я выгляжу таким же насупленным и хмурым, как и мой собеседник с пятачком. Тут появляется кокетливо одетая Мария:

15

Кафе, где подают тако, традиционную мексиканскую еду

— Ну как? Тебе здесь было удобно и спокойно?

— Да уж, — даже не скрываю мрачной иронии.

— Видишь, я же говорила, — удовлетворенно кивает моя простодушная хозяйка.

Все последующие дни я пытаюсь хоть как-то приспособиться к непрерывному шуму и гаму, однако все попытки обрести тишину и душевный покой, о которых я мечтал, еще будучи в Штатах, с треском проваливаются. Впервые в жизни я попадаю в ситуацию, когда знакомые, как мне казалось, эмоции и обстоятельства кажутся совершенно непривычными. Во всем чувствуется разница — в поступках людей, в их отношении к бедности, даже в вопросах коррупции… Но при этом в них есть какая-то радость, бодрость духа и надежда. Складывается ощущение, будто те зеркала, что отражают реальную картину нашего мира, под мексиканским солнцем сияют во сто крат сильнее.

На обочине местные жители возятся на грунтовой дороге возле служебного проезда. Они бросают косые взгляды на странноватого бледнолицего гринго [16] с коляской, и я начинаю нервничать. Непроизвольно помахиваю им рукой — и успокаиваюсь, когда они вполне миролюбиво машут мне ответ. Я прохожу по апельсиновым зарослям La Tierra de las naranjas [17] в самый разгар сезона цитрусовых. Мне то и дело дарят апельсины, просто так. Уже накопилась «полна коробочка», и я от души наслаждаюсь липким кисло-сладким соком. А земля продолжает преподносить свои дары — папайю, манго, кокосы… их везут на огромных грузовиках. В один из погожих апрельских деньков, двигаясь по Серро-Дульче, я натыкаюсь позади фруктовых ларьков на пост полиции. В зарослях кустарника примечаю человека в форме, прикорнувшего с зажатой в кулаке веревкой. Должно быть, эта веревка служит импровизированным шлагбаумом — незаметная для глаз водителя, она способна повредить автомобилю шины, едва колеса соприкоснутся с ней. В этих краях наркотрафик весьма высокий; порой в машинах с бананами скрывается и другой нелегальный груз… На пункте досмотра меня окликает один из полицейских. Перебросившись со мной парой слов, он извлекает из кармана газетный кулечек, до краев полный марихуаны.

16

В Латинской Америке: прозвище белого иностранца, жителя Северной Америки. Прим. ред.

17

«Апельсиновый край» (исп.).

— Хочешь? — предлагает он травку за вполне разумные деньги. Я просто в шоке.

— Погоди-погоди! — переспрашиваю изумленно. — Ты нацепил знаки отличия, таскаешь пушку — и приторговываешь этой гадостью?

— Да, — без затей отвечает он, не забыв приклеить на физиономию невинную улыбку.

Приходит вечер, и хозяин дома, в котором я остановился на ночлег, выслушав эту историю, грустно качает головой: «Рядовой полицейский получает каких-то пять долларов в день. Конечно, он вынужден торговать травкой».

С этим новым знакомым, Мигелем, я повстречался в маленьком кафе, куда заглянул поискать место для ночлега. Он уже пропустил несколько кружек пива к тому моменту, как я появился, и продолжал отдыхать в тесной компании. Мигель по-свойски приглашает меня домой — и вот, заглянув в окрестный магазинчик за порцией «дозаправки», мы подходим к его дому, а на пороге уже стоит юная женушка и бросает неласковые взгляды на супруга. Заглянув в кухню и обнаружив там троих играющих детей, я понимаю, что ужина в этом доме сегодня не дождутся — отец семейства попросту позабыл, на что нужно было потратить деньги. Отдаю жене Мигеля весь оставшийся у меня хлеб и арахисовое масло, а сам принимаюсь играть с детьми «в лошадку». Хозяйка дома быстренько изобретает для нас три небольшие вкусные тортильи. А перед домом сидит Мигель и пьет… На следующее утро, едва распрощавшись со старшим из детей, который отправлялся в школу, я снова чувствую, как щемит сердце. Хозяин дома открывает очередную бутылку пива — поблагодарив его за приют, спешу уйти. Совсем скоро его дети вырастут и отправятся работать, вкалывать, чтобы принести хоть сколько-нибудь грошей своей несчастной матери и своему никогда не просыхающему отцу…

По дороге в Паленке, у подножия гор Чьяпас, я все еще не перестаю думать о ребенке, которого встретил пару дней назад на обочине дороги, — его взгляд теперь неотступно преследовал меня. Неужели и его отец тоже был выпивохой? Хрупкий ребенок пошатывался, изнемогая под лучами полуденного солнца. Грязные штаны были здорово велики ему, и он закрутил их вокруг пояса на манер набедренной повязки, а грудь, спина и ноги оставались обнаженными. Перед собой мальчишка толкал непосильную для него ношу — огромную тачку, груженную сеном. Я подошел и предложил ему воды. Он остановился, облокотился на тачку, сплюнул на землю и без тени улыбки взял у меня из рук бутылку. Его звали Хосе-Луис, девяти лет от роду. Пот струился из-под его темных волос и стекал на бледный лоб, а черные глубокие глаза пристально сверлили меня. Я попытался ненадолго задержать его, но на все вопросы мальчишка отвечал сухо, коротко и совершенно бесстрастно. Сено? Он нарубил его своим мачете неподалеку от котлована. Это чтобы кормить ослицу. Участок, где живет его семья, находится отсюда в трех километрах, и каждый день ему приходится проделывать это расстояние с груженой тачкой в руках. Кстати, ему уже пора идти, работы еще полно. А я смотрю на его босые ноги на раскаленном асфальте. Потом поднимаю глаза и внезапно вижу взгляд взрослого человека, а в чертах серьезного лица читаю нарастающее негодование. И остро осознаю собственное бессилие. Торопливо рассказываю, что иду издалека, из очень холодной страны, которую оставил, чтобы увидеть весь мир. Говорю, что пойду пешком в Африку, в Европу и даже дальше, а потом вернусь… И при этом давлю из себя огромную улыбку, пропитывая свой рассказ такими сильными и светлыми эмоциями, чтобы хоть на несколько секунд заставить этого парнишку поверить, что все возможно, достаточно лишь захотеть и не терять надежду. Однако Хосе-Луис остается безучастным, глаза его ничего не выражают, а мои слова повисают в тяжкой тишине. Я показываю ему карты, маршруты, записи, фотографии, сделанные во время пути, — все еще силясь пробудить в его взгляде вспышку озарения, проблеск надежды… Может, мне приснилась та встреча? Об этом ли я мечтал? Но такое случайное знакомство не может перевернуть мое представление о сути моего пути.

^{Мексика}

С грустью бредя по извилистой дороге в сторону Агуа-Азул, я еще какое-то время обдумываю эту мысль. Под ногами струится полотно асфальта, и это зрелище действует гипнотически — я постепенно погружаюсь в метафизическое измерение. Цепочка следов, что уже осталась позади, и те шаги, что еще предстоит проделать, откроют мне истинную природу моего пути: ведь я, в сущности, пылинка, я не управляю своей судьбой… Так же как подсознание контролирует наши сны, моим маршрутом ведает сила куда более мощная, чем я думал. Не моя воля ведет меня — меня ведут люди. Это они наполняют жизнью пройденные километры. Это они придают путешествию смысл. И однажды я очнусь. Скоро, совсем скоро — через каких-то десять-двенадцать лет… Если только эта треклятая дорога не вынудит меня сдаться!